— Мало! — взвизгнул хлопец.
Торг разгорался, веселый и бешеный.
Тем временем в боковушке привели в чувство слабосердную бабу Оришу, и Евтей под руку повел ее в горницу. Горница наполнялась гостями, зваными и незваными, коридор и кухня — любопытными. В толпе появился женихов шафер Данила, усердно пробивающий дорогу, за ним торжественно входила под руку вторая родительская пара — Литвийчиха с Легейдо. Софья, опустив глаза, сосредоточенно рассматривала свой каравай, который держала на рушнике, Мефод светлым ястребиным глазом окинул гостей; рука, державшая икону, невольно потянулась было к усам, вновь отросшим, завившимся в стрелки.
Выторговав, наконец, невесту, дружки вывели ее из-за стола, соединили с женихом и повели под родительское благословение.
Еще через полчаса свадьба пошла обычным своим чередом. Гости, хлынувшие за столы, уже сами повели всю церемонию. Дружки и свашки, жениховы и невестины, путаясь в очередности обязанностей, лишь поддавали жару в веселье.
Первые бокалы, как и положено, подняли за счастье молодых, за здравие родителей. Но были тосты и необычные, не слыханные на прежних свадьбах:
— За смерть кадетскую! Чтоб им сгнить, нам здравствовать!
— Дай, боже, одолеть супостатов, чтоб по весне за землицу приняться. Соскучилась, поди, по доброй рученьке…
— Чокнемся, сват, за власть свою народную, хай, живе она да красуется…
Старухи-соседки, понабившись в кухне, перешептывались:
— А родителев-то благодарствовать позабыли…
— Погоди ты, Тимофеевна, чай, благодарствие апосля смены столов идет…
— Про смертушку ведь на свадьбе реченьку заводят… Иде слыхано!
— Не бывать, не бывать молодым без венца счастливыми…
— Иде уж оно, счастье, без господнего благословения…
— А слыхала, кума, как жених-то с Савичем Великим Макуша зарезали? Вся грудь, гуторят, была поистыкана…
— Да уж не скажи, паршивый он был атаман, да и бабник. Хочь и наш, а мне его и не жаль нисколечко…
— А Савич чего ж это? Шаферить и дружковать отказался… Легейдиха надысь жалилась бабам: отказался… Начальство, мол, ужо и простыми людями брезгает…
— Вон он сторонкой сидит, смурной какой-то…
— И-и, Да он сроду такой, улыбкой не подарит… И отец их такой бывалоча сурьезный…
Явилась новая ватага казаков, только что сменившихся с заставы. Вперед вытолкнули Федю Нищере-та, на ходу вытягивая из холстинной сумы его трехрядку. Подвыпившая молодежь повалила из-за столов навстречу гармонисту. Бабы во главе со свашкой засуетились, меняя блюда: за столы садилась вторая смена — старшие, семейные гости.
Тихо пробуя лады не отошедшими с мороза пальцами, Федя присел на табуретку у порога, выжидательно прищурился на теснящихся в нетерпении девок. Одна, догадавшись, кинулась к столу за стопкой и шишкой. Через минуту, перекрыв сытый гул, в хате грянула разудалая "Молодка". И единым выдыхом рванулось из десятков грудей зажигательное "Ох!", и сорвалось, понеслось в топоте и припевке все живое в доме…
Молодка, молодка молоденькая,
Головка твоя сподбедненькая!
Дробный перестук каблуков, мельканье разгоревшихся лиц, белых платочков, цветных чепцов, разноцветных выходных бешметов. Половицы прогнулись, застонали под десятками беснующихся ног.
Не с кем мне, молодке, попить, погулять,
Попить, погулять, ночку сночевать.
Суча и топая ногами под лавками, перебрасываясь солеными шутками, старшие подхватывали:
Ляжу спать одна, без мила дружка,
Без мила дружка берет грусть-тоска-а!
— Иха-а! Их-а!
Улучив минуту, Антон поймал Гашину руку, холодную и запотевшую, потянул к своему сердцу:
— Гляди, как стучит. Такой я зараз счастливый, весь бы свет обнял! Ну, развеселись трошки, вон какие все веселые. Это все друзья наши, гляди сколько их!..
Повлажневшими и чуть косящими от счастья глазами Гаша смотрела ему в лицо, жадно дрожа тонкими ноздрями, вдыхала бесконечно милый сердцу его запах.
— Где такую черкеску достал? — спросила совсем не то, о чем думала.
— Цаголов с товарищами прислали; обещали сами быть, да съезд у них национальный открывается нонче… Нравится?
Гаша не успела ответить; Данила Никлят с другого конца стола гаркнул:
— Горька-а!
И показалось Гаше, что пол ускользнул из-под ног и хата вместе с гостями поплыла в легком сладком тумане, когда губ ее коснулись горячие хмельные губы Антона.
— Горька-а! Горька-а!
Он целовал ее еще и еще, пока, задохнувшись, она не упала головой на его грудь. Как выстрел, треснул вдруг разбитый об край стола толстый граненый бокал. Гаша вскинула лицо: Василий, сидевший наискосок на другой стороне стола, пряча глаза, стряхивал брызги стекла с серой черкески. Данила кинулся к нему подобрать для молодых пару осколков:
— Но вовремя дербалызнул, Василий Григорьевич! Либо забыл: на счастье ведь перед дарами бьют! Э-э, да все одно! Раз вверх тормашками споначалу пошло — бей ее, давай сюды черепки!
Василий подобрал пару осколков покрупней и, все так же не поднимая глаз на жениха с невестой, сам бросил их через стол.
— На счастье!
От порога горницы, из боковушки и даже из кухни грохотало: "Молодка, молодка, молоденькая…"
Расталкивая танцующих локтями, лез к гармонисту со стаканом и шишкой на тарелке женихов дружка.
— "Молитву Шамиля" командир просит, Федька! Жарь "Молитву"…
Гармонь оборвала свой сыпучий бесовский перебор. На миг примолкло все в хате, потом смешалось в нестройном радостном гуле. Танцующие, давя друг друга, стали тискаться по сторонам. Чертом взметнулся в образовавшийся кружок невестин дружка; махая длинными руками, словно ветряк, пошел разбуравливать круг. Когда руки перестали уже цеплять по носам и чубам, стал кидаться на всех, хватая за что попало, толкая в грудь, в спину, в плечо…
— Раздайся, раздайся! Казак танцевать хочет!..
Девки с визгом теснились, прижимая к стенам хлопцев, хохотали от щекотки, от их близости.
Иван, пробившись к сеням, сорвал с гвоздя свою волглую от талого снега бурку и через головы метнул ее в круг:
— Давай, Федька!
Федор, слизнув с безусой губы самогон, бросил через плечо опорожненный стакан, тряхнул головой и пригнулся над трехрядкой, чуть не до мехов свесив русый чуб. Разинутые рты, широко раскрытые глаза — все замерло, устремившись на тонкие Федоровы пальцы. А тот медлил, будто искушая терпение, будто ожидая предела. И, выждав одному ему известный момент, шевельнул пальцами бледной, небрежно кинутой на колено руки. Потому сразу — будто птица метнулась — рука легла на лады, кончики пальцев, почти не касаясь их поверхности, пробежали по перламутровым пуговкам, затронули бревнышко крайнего клавиша. И слабая волна звуков оторвалась и поплыла от едва приметно дохнувших мехов. Потом — вторая волна, посильней, третья, и вот уже мелодия, рожденная где-то в горах под звуки ветра и клекот орлов, всколыхнула воздух, полилась медлительно и торжественно, продирая морозцем по коже.
— Пойдем, пойдем, поглядим, — горячечно шепнула Гаша Антону и потянула его из-за стола.
Теперь уже внимание всех перекинулось на танцора. Оставив недопитый стакан, Легейдо, прихрамывая, выходил из-за лавки, и к хромой его ноге тянулись недоверчивые и тревожные взгляды: "Молитва Шамиля" — не просто танец, а танец виртуозный…
Будто и не замечая этих взглядов, Мефод вступил в круг, покручивая усы над усмешливым ртом. И вдруг, как-то разом подобравшись, весь напружинившись станом, затянутым в форменную черкеску, легким прыжком скакнул к бурке, упал на нее коленом и закрыл руками лицо.
Надрывно, на одной вибрирующей ноте заклекотала мелодия. "Шамиль", оторвав руки от лица, простер их ввысь, закатил глаза к небу. Стоявшие с той стороны, куда Легейдо был обращен лицом, увидели в этих глазах столько отрешенности и неподдельного самозабвенья, что холодок прошелся у каждого по спине.
