Поехали по направлению к змейскому мосту. Шуршали под копытами комья застаревшей по колеям грязи. Ветер гнал поверх зеленого яркого месяца прозрачную бель облаков; месяц нырял в них, как поплавок в волнах, а внизу, в станице, окна хат то вспыхивали жиденькой озеленившейся медью, то меркли мазутной чернью. Где-то на краю станицы лихо брехал, играя с неверным месяцем, чей-то шалый пес. В палисадах за плетнями стыли на ветру кусты, летучими мышками мелькали опадающие листья.

Мерно покачиваясь в седлах, казаки задумались, слушали ветровую тишину.

В степи явственно слышался сухой рокот обмелевшего осеннего Терека, пахло обнаженной и отсыревшей землей. Вынырнувший из облаков месяц плеснул на степь светом. Слева зыбко обозначился хребет, по обочинам дороги густо выстроились чертополох и татарник, вымахавшие здесь в человеческий рост. Глуше стали шорохи. Но по-прежнему невозмутимо, одиноко и тонко вел свою песню, расплескиваемую ветерком, прикорнувший где-то за холодной кочкой сверчок.

— Тю ты! — вдруг громко сказал Иван, поводя плечами, будто сбрасывая с себя оцепенение. — Примерещилось мне сию минуту, будто было уже надысь со мной такое. Будто так же ехал по степи, месяц так же блудил, шельмец этот свиристел и седло подо мной — скрип, скрип, и плыву я, ровно по волнам, а не верхом еду. И даже мысля та же в голове. Вот же черт!

— Бывает, — неохотно отрываясь от собственных мыслей, отозвался Мефодий.

Иван, думавший о чем-то своем, неожиданно для других спросил:

— Василий, а как ты впервые про Ленина-то узнал, про большевиков? Я вот все про фронт вспоминаю… Похоже ли мы с тобой до правды мозгами шли али по-разному?

— А? — переспросил Василий, сворачивая цигарку. Заговорил он лишь после паузы, когда закурил:

— Дело старое… Еще на японской насмотрелся, как царские генералы продавали нас, кровь нашу зря, как воду, лили… Иконки, гады, вместо патронов и харчей нам присылали… Ну, умишко и заработал: почему, зачем такое? С сотенным старшиной раз сцепился, в штрафники попал, там и нашелся один солдат… из учителей, с Питера происходил. Ну, он и объяснил, что к чему… Потом уже, когда вернулись с фронта и стояли в Москве, к нам студенты и рабочие заглядывали… За ними-то и пошел в ленинскую партию…

— Ну, а Ленина самого видеть довелось?..

— Чего нет, того нет… Да не впервой ты об этом меня спрашиваешь: видал ли я Ленина…

— Гм… Да все ж хочется допытаться, какой он из себя…

— Сам я, как были в Пятигорске, искал случая у Кирова порасспросить…

— Интересно, знает ли Ленин про нашу станицу?..

— Где! Станиц-то вон скольки! — хмыкнул Мефод.

Помолчали. Но Иван не унялся; послушав песню сверчка, снова заговорил:

— Интересно б было поговорить с ним… Как бы он про то сказал, что мы землю добром горцам уступаем?.. Небось таких-то станиц небогато… А, Мефод?

— Угу… Ну, про землю Ленин, конечно, одобрит, — серьезно произнес Легейдо.

Василий промолчал, не считая нужным говорить о том, что и так было ясно.

…Проверив заставы и дозоры вокруг станицы, возвращались обратно. Ветер усиливался, потянуло липкой сыростью.

У дома Жайло распрощались.

Проезжая проулком мимо хаты Литвийко, Василий приостановился: несмотря на поздний час, в единственном ее оконце светился огонь. Вытянувшись в седле, Василий заглянул поверх ситцевой шторки: прямо напротив, на стенке печи, мерно покачивалась большая тень Софьи, сидящей за прялкой.

"Не спит… Антону, видать, худо", — подумалось Василию. Прикрываясь от ветра, прикурил. Сидел, покачиваясь в седле в такт лошадиному дыханию. Тень на стене все кланялась и кланялась; за ветром чудилось мерное жужжание прялки. И подумалось Василию о превратности человеческих судеб, о призрачности их счастья. Будет ли и при новой жизни любовь такой болючей, а личное счастье — таким же ломким, пугливым? Вот же изломалась, рухнула на глазах у всех доля этих двух — Гаши и Антона. А никому, кроме Василия, невдомек истинная причина Гаишного отказа пойти за Антона, и не понятна никому такая любовь, от которой нужно бежать, чернеть и сохнуть, — ведь в обоюдности их любви, особенно после того, как Гаша с риском для жизни уехала в город искать Антона и вырвала его у смерти, никто не сомневался. Но вот уже около месяца видят соседи, как бежит девка, когда приходит под ее окна Антон и часами сидит на крыльце, дожидаясь встречи. Но встречи нет и нет, как… у тех двух ручьев, которые вспомнились сейчас вот Василию.

Еще холостым парнем охотился он как-то в урочище Муртазата и, бродя фазаньими тропами среди терновых зарослей, наткнулся на крошечный ручеек, струившийся в тесном и крепкостенном гранитном руселке. Он был так мелок и узок, что даже ладонью зачерпнуть из него было трудно. Василий пошел вдоль ручейка, разыскивая место поглубже, и увидел еще такой же маленький родничок, доверчиво и журчливо вливавший свою струю в первый. И вот, шаг отступя от места их слияния, тек уже полнозвучный веселый ручей, круживший на перекатах фазаньи перья, украшенный по бережкам кружевом птичьих следов. Поддаваясь непонятному любопытству, Василий прошел с десяток шагов и с таким же непонятным самому себе огорчением увидел, что ручьи вновь разделились: один по крутому глинистому склону убежал вниз и кончился там, испарившись с прогреваемой солнцем оголенной земли; другой поворачивал вправо и тоже терялся без следа в редколесной балочке. Разлучил их камень, скатившийся со склона в неведомые времена в самую середину их русла.

И вспомнилось Василию, как большая досада охватила его тогда. "Зачем им было разлучаться? Ведь и тот и другой несли уже частицу друг друга", — подумалось ему сейчас. А тогда, не умея еще объяснить своих чувств и причины своей досады, он попросту вывернул камень и, пачкаясь илом и зеленой осклизью, отпихнул его в сторону. И долго потом сидел на траве, с удовольствием слушая тихое журчание воды, стекающей в омуток, оставленный камнем, и вытекающей уже в одно русло, в то, которое вело в балочку.

А через месяц он был в тех же местах и, мучимый жаждой, вспомнил о ручье и отыскал его. Он шел по балке вдоль по течению и дивился, непонятно радовался жизни, веселью воды. Дойти до конца ручья в тот день так и не удалось, и Василию приятно было от мысли, что, может быть, он достиг уже другого большого ручья или даже речки, которая впадает в Терек, несущий свои воды в самое море… Да иначе и быть не могло: ручьи, сливаясь воедино, всегда достигают чего-то большого!

Вот если б и теперь убрать тяжкий камень, упавший в русло двух жизней. И пусть он, Василий, даже надорвется при этом, зато, наверное, потом будет радоваться…

Василий размышлял, согнувшись в седле, стыл на пронизывающем ветру. Ветер крепчал, обещая к утру принести туман и иней. Месяц снова укрылся за тучу, а тень в окошке все качалась.

За ветром чудилось Василию сиротливое жужжание прялки.

Уяснив себе, наконец, все, что скажет Антону, он перегнулся через плетень палисадника и тихо стукнул согнутым пальцем в дребезжащее стекло.

В день, когда ревком назначил передел земли, к Гаше нежданно-негаданно заскочила Марфа Легейдо и стала тащить ее на улицу за всеми. Как ни хмурилась, ни отговаривалась девка, упрямая хохлушка не отставала (знал Василий, кого к затворнице подослать!). Кусая губы и пряча злые глаза, Гаша стала, наконец, одеваться.

Вчера только стучался к ней с последним своим словом Антон. И она снова не открыла ему. Боясь, что она уйдет, не дослушав, он говорил торопливо и хрипло, припав к закрытой с крыльца двери. И такой тоской, вывороченной из-под самого спуда сердечного, веяло от каждого его слова, что Гаша не могла оторвать ног от пола, стояла, дрожа…

— Знаю я теперича все, Гаша… Не до гордости мне, когда с тобой беду учинили… Не уходи, любушка, не казни до смерти, послушай… Ежли думаешь, что после того не возьму тебя или попрекну когда словом, то кинь такое из головы… Для меня ты все такая же…