Под стенами оказались я казаки тех сотен, которые по Александровскому проспекту бежали к центру, имея целью захватить Совдеп и кинотеатр Пер-виля, где заседал съезд, и соединиться с частями Беликова. Пулемет, торчавший в окне Собрания, простреливал весь проспект.
— Ослы! — хрипло прокричал Данильченко, поднимаясь с земли. — Такую позицию упустили! Снять пулемет!
Выхватив револьвер, он побежал к зданию. За ним бросилось с десяток спешившихся казаков. Из окон им навстречу рвались выстрелы, лязг шашек и кинжалов, злобные вопли. Казалось, крыша вот-вот поднимется и свалится, как шапка с головы корежащегося в предсмерной муке бойца…
Где-то на Затеречной стороне, захлебываясь, пролаял второй пулемет. Пачкой ударили ружейные выстрелы, за ними, уже не смолкая, пулемет: та-та-та-та-та… Это из Владимирской слободки пошли в бой с молоканской самообороной беликовские офицерские части и осетинские сотни…
Дом еще сотрясался от взрывов бомб и гранат, забрасываемых красноармейцами со второго этажа через окна и лестничные пролеты, а в дальнем крыле огромного П-образного дома, в комнатенке под лестницей, уже расположился штаб Соколова.
Антон и соколовский адьютант, бородатый сунженец, чихая от пыли, выгребали прикладами обломки кирпичей и штукатурки, а начальник штаба, краснолицый подъесаул, уже орал в телефонную трубку, связываясь со штабом Беликова. Один за другим, взметая сапогами тучи белой пыли, вбегали с докладами командиры сотен и взводов. Соколов, прямой и длинный, как жердь, затянутый в серую с голубым черкеску, выслушивал их стоя у стола с телефоном и картами. В ледяном, бесстрастном тоне, которым он бросал приказы, в мраморно неподвижном лице и прозрачных круглых глазах, делавших полковника похожим на хищную птицу, затаилась злая, все пожирающая сила властолюбия, непреклонной уверенности в успехе.
— Пусть Беликов шлет мне обещанную офицерскую сотню! — долбил он словами начальника штаба. — Мне Московскую со стороны Базоркина нечем прикрыть…
Подъесаул заметно нервничал: связь не налаживалась, к тому же оглушали гул взрывов я стук пулемета.
— Когда там к черту пулемет снимут! — морщась, сказал Соколов, обращаясь к только что вошедшему Данильченко; у того полы черкески были подоткнуты за пояс, лицо выпачкано кровью.
— Наверх не пробьемся, господин командующий.
— Плохо стараетесь, Игнат Михайлович! — холодно отрезал Соколов. Антон увидел, как у его полковника побелели глаза и побагровела шея.
— Лестницу трупами забили, казаки живота не жалеют, господин полковник.
— Глупо своими людьми лестницы забивать! Где вы учились воевать, господин полковник? Пленные у вас есть? Так и прите впереди себя эту красную сволочь!
— Слушаюсь, господин полковник, пленных впереди…
Антону в штабе нечего было делать. Он выгреб за порог мусор, подремонтировал колченогий стол, потом грел чай для полковников, обжигая на спиртовке пальцы и почти не чувствуя боли. В бой его никто не посылал, и он не стремился туда. Какое-то глубокое оцепенение охватило его; собственный мозг ощущался, как тяжелая застывшая глыба, на поверхности которой, словно на льду, не проникая во внутрь, отражалось все до мелочи, что видели глаза, слышали уши. Вот увидел он, как густой пылью, точно мукой, покрылась лаковая поверхность телефонного аппарата; как тут же дрыгающие пальцы подъесаула проводят по ней черные полосы. Сотрясая стены, бабахнула где-то наверху бомба, на секунду смолкли пулемет и ружья. "Чудно, — подумал Антон, хоть бы одна бомба в меня угодила, хоть бы одна пуля… Я — как тот утенок: кругом вода, бурлит, несет, а утенок маленький, маленький, не тонет и не выплывает… Пуля и та не берет, чисто заговоренного…"
Подъесаул, наконец, связался со штабом Беликова. Краснея от нагуги и хрипя, он начал передавать Соколову то, что слышал в трубке:
— Операция развертывается успешно! По Тифлисской до казарм продвинулись… Отбиваются сволочи… Без боя пяди не отдают… Ждем подкрепления… Осетинская сотня Бигаева должна подойти… Список? Ага… Приказывают, ваше высокоблагородие, список комиссаров доставить, тот, что полковник Да-нильченко из Моздока привез.
— Скажи, пусть комиссарскую гнусь без списка стреляют — не ошибутся… А приказывать мне никто не смеет. Беликову я не подчинен! — неожиданно высоким голосом прокричал Соколов.
Подъесаул, обрывая на бешмете пуговки, обнажил взмокшую шею. В трубку он уже не кричал, а сипел:
— Список у полковника Данильченко! Он и доставит лично по окончании операции… Что?! Приказа не слушаемся — не подчиненные…
— Ишь, приказывать! — совсем по-женски застроптивился полковник. — Пусть обещанное выполняет, иначе шалдонская самооборона или ингуши из Базоркина прорвутся в центр. Нечем у меня их держать… У меня вокзал в тылу… В центр все силы нужно было бросать — я всегда это говорил…
Зажимая рану на плече, вломился в комнату Сунженский сотник Базалей. Губы его тряслись, острый кадык бегал вниз и вверх на тонкой жалкой шее.
— На вокзал прорваться не удалось, ваше вскабродие! Дружина железнодорожников сорвала наш натиск. Теперь мы лишились преимущества неожиданности…
— Бездари! — крикнул Соколов. Базалей выскочил, как ошпаренный.
Второй этаж продолжал сопротивляться. Теряя терпение и показную выдержку, Соколов отдал приказ перестрелять всех, захваченных в плен на нижнем этаже. Красноармейцев в одном исподнем белье стали выталкивать прикладами во двор Собрания.
Антон увидел, как мимо штабных дверей толстый архонец протащил волоком солдата с окровавленным животом. На проведенной телом дорожке осталась кровь. Кровь была всюду. Багровыми сгустками и пятнами были расцвечены все стены и полы в комнатах полуподвала "нижнего этажа. Противно и сладко щипало ноздри от горелого человечьего мяса. Антона вдруг замутило и, хватаясь руками за липкие стены, он с закрытыми глазами побрел во двор.
Там перед неровной шеренгой пленных метался с револьвером в руке Данильченко.
У красноармейца, стоявшего ближе к Антону, страшно синело разбитое и вспухшее лицо. Не держась на ногах, он поминутно падал на колени, захлебываясь кровью. Двое других, тоже раненых, поднимали его под мышки; оба глядели вокруг дикими от боли глазами.
— Ну, кто тут большевик, кто командир?! Выходи вперед, — кричал Данильченко, играя оружием под носом у одного из красноармейцев, выделяющегося среди прочих саженным ростом. Следом за полковником, поглядывая на пленных через его плечо, бегал вертлявый немолодой казачишка с одним уцелевшим вахмистровским погоном на плече. Взвод встрепанных, растерявших папахи казаков спешно строился напротив пленных.
— Долго молчуна играть будете?! — подвизгивал полковнику вахмистр с одним погоном. Нагайка в его руке нетерпеливо змеилась, грозя обрушиться на беззащитные плечи.
— Ну, кто тут командиры, выходи!
Красноармеец, головой возвышающийся над другими, щурился на револьвер полковника и, вызывающе улыбаясь, молчал. Потом отчетливо и громко, так, что во всем дворе было слышно, произнес:
— Прими игрушку, полковник, скушно… Отлички командиров на мундирах остались… Так что, если ты интересовался ими, надо было постучаться в дом, а не на сонных кидаться…
В строю пленных неожиданно и страшно прозвучал смех.
— Ой да, Демьянушка, и перед смертушкой потешил! — гнусаво крикнул красноармеец с разбитым лицом.
Данильченко, выкатывая белесые глазки, набросился на долговязого:
— Ты у меня поговоришь, красная тварь! Признавайся — большевик?!
Красноармеец перестал улыбаться, на обескровленном лице резко обозначились веснушки. Он шагнул вперед так неожиданно, что полковник в испуге отшатнулся в сторону.
— Да! Стреляй, гад!
— Ага! Еще кто, выходи! — фальцетом взвизгнул вахмистр.
И Антон увидел, как пленные, с суровыми лицами и распрямившимися плечами, все разом шагнули вперед, сомкнулись.
— Огонь! — срывая голос, крикнул Данильченко.
Загремели беспорядочные выстрелы… Строй пленных поредел и снова сомкнулся… Красноармейцы продолжали двигаться на казаков. Грянул залп, потом еще и еще.
