Сбросив сатиновый бешмет, просолоневший на спине и под мышками, Василий присоединился к Евтею: хворостины так и заскрипели, завизжали в его руках.
Евтей не узнавал друга: небольшие, упрятанные под бровями глаза Василия так и полыхали радостью, на щеках сквозь густой цыганский волос просвечивал яркий румянец.
— А тут давеча твоя баба заходила, — сказал Евтей. — Звала в станицу… Скотина, говорит, в запущенье, у коровы молоко присыхать стало. Хоть бы пришел, говорит, на денек, подсобил…
— Да хай она сказится, та скотина с коровой вместе! — весело ругнулся Василий. — До нее ли нынче? Времена-то какие грядут! Ты только послушай!..
Евтей, уязвленный его беззаботностью, нахмурился, перебил:
— Времена временами, а жрать-то завсегда треба, так я понимаю. И дюже мне не по нраву твое настроение: нехай-де баба кормит, а я революцию делаю…
— Меня мое ремесло кормит, руки — во! — сразу вспыхнул Василий и так стукнул кулаком по готовому уже звену плетня, что тот уплотнился и враз осел почти наполовину.
— Ну ты, чертяка! — обиделся Евтей.
— А хозяйство мне ни к чему, обузой оно висит… Это моей бабе оно — предел мечтаний.
И снова засмеялся, неожиданно молодо, рассыпчато:
— Не серчай, Евтей! Покуда мы с тобой друг друга попрекаем, они-то, кулажи, не зевают… Кибиров, слышь, у Змейки крутится, а Макушов еще пулемет привез! А у Кочерги, сказывают, под полом — целый склад оружейный.
— Авось не более, чем у нас, — успокаиваясь и кивая на заросли конопли, где находился тайный склад, буркнул Евтей.
— Ну, а керменисты молодцы! Всю Осетию на ноги подняли! Глянул бы ты сейчас на Христиановское — военцентр и только! Народу — тьма тьмущая. Даже бабы ихние, и те за делом — амуницию шьют, бурки катают… Кибировцев ожидаючи, окопами обрылись, денно и нощно за селом палят — обучают отряды… Надысь по письму Бутырина эскадрон во Владикавказ отрядили для охраны съезда — Кесаев Карамурза повел. Молодец к молодцу… Что тебе экипировка, что тебе дисциплина. А главное в самом сердце ищи: все сто двадцать — коммунисты! Чуешь, Евтей, что это за боевая единица! А еще, слышь, Симон Такоев сказывал, нового Чрезвычайного комиссара видел — Орджоникидзе, все его Серго называют, по партийной кличке… Ну и ну, говорит, тертый калач, укатанный! Настоящей ленинской хватки комиссар! На станции, в вагоне свой штаб устроил, и все туда потянулось, мимо всех кадетских дум и правительств…
Василий выхватил из кучи хвороста саженный прут, опробовал на гибкость, со свистом рассекая воздух.
— Пойдут нынче дела! Съезд, слышь, опять про национализацию говорил. Осенью и мы проводить будем… Теперь у нас "Кёрмен" — сила! С этим ни макушовцы, ни кибировцы не пошуткуют…
Евтей слушал, ухмыляясь, искоса наблюдал, за Василием. Тот заметил, наконец, эту ухмылку, перебил сам себя:
— А что ты щеришься?
— Чудной ты нонче какой-то… А, может, ты мне на радостях неположенное говоришь? Не партийный я, чай…
Василий отложил наполовину вплетенный прут, полез в шаровары за кисетом. Снова по больному месту ударил его Попович.
— Ой же, чертов ты брат, Евтей! Делаем серьезное дело, от которого смертью пахнет, а ты все вроде бы в бирюльки играешься. Все так и норовишь, чтоб тебе объясняли да уговаривали… Вне партии чего ради остался? Из упрямства. Да время ли норов свой выказывать, атаман?!
— Ты меня норовом не попрекай. Тебя самого им бог не обидел, — огрызнулся Евтей и, тоже бросив работу, стал доставать табак.
За горой плыл кровавый закат, зло ершился угольно-черный на его фоне лес. Розовый, как при большом пожаре, отсвет лежал на земле. Тени от бугров густели, удлинялись, покрывая подножья, лесок по-над Дур-Дуром, дорогу. Ветер с востока мел по небу в сторону заката голубоватую стынущую рябь облаков. Даже попадая в зону пожара, они не таяли, а лишь покрывались румянцем, и медленно уходили за гору, туда, где плавился уходящий день. Слышнее становился рокот Терека.
— К ветру. Нехороший закат, — закуривая, сказал Евтей и после молчания добавил, глядя на зарево:
— Все оно сложнее, братушка, в жизни, чем тебе бы хотелось… Ну вот, что ты мне сробишь, ежли я сердцем не верю этим нашим союзникам-осетинцам? Не любят наши их, да и они нас не могут любить: теснили их, дай боже! И убивали немало. Можно ли простить такое? Ну, я, положим, смогу из сердца занозу вытягнуть. А они же — нет. Народ еще темнее нашего… Помнишь, как твой отец конокрада с бузиновки бабахнул? Родня еще его с Урсдона приезжала за телом, скулили голосами нечеловечьими… А глядели на нас!.. Мальчишками мы были, а и то об те взгляды обожглись…
— Те времена прошли, Евтей… Революция вырвет основания для вражды, и не быть ей промежду равными народами…
— Может быть… А покуда… — Попович прищурился на закат, забывшись, большим пальцем стал давить огонек цигарки. — А покуда, раз темная мыслишка у меня на этот счет имеется, для партии я не поспел… Вот так-то… И больше ты меня не попрекай… Партия, она интернационализму учит, а моя душа не приняла его… Вот и суди меня!
Василий, привалившись спиной к новому плетню, наблюдал, как светится прозрачный дым табака. В холодных глазах не осталось и тени от недавнего оживления…
На кучу хвороста села стайка воробьев; поверещала, ныряя между прутьями, перепорхнула на плетень. Где-то далеко, в стороне макушовской мельницы, слышались мальчишеские голоса. Ни Евтей, ни Василий не обратили на них внимания.
После долгого молчания Василий сказал:
— Не будь ты мне давний друг, Евтей… Ну да, черт с тобой! В отряде-то ты с нами? Дисциплине верен?
— По гроб, как на войне, с товарищами…
— Тять-ка-а-а! — явственно долетело в этот миг до ушей обоих. Кричал Васильев Евлан, и было в его голосе столько тревоги, что и Василий и Евтей, забыв обо всем, разом сорвались с места, тяжело затопали к запруде на ручье. По ту сторону ручья через Дмитриевский огород, по грядкам, неслись Гурка и Евлан, впереди них рыжим комом — легавый Абрек. Собака с разбега плюхнулась в воду, а хлопцы заметались по берегу.
— Тятька-а! Там дядька Мишка едет! — кричал Евлашка, захлебываясь, размахивая руками.
— Дядько Михайла! И с ним еще один! — вторил ему ломким баском Гурка.
— Не орите разом! — прикрикнул Василий. — Где Михайло? Куда едет?
— До станицы… С ним еще один. Верхами. Подле вальцовки мы их увидели и напрямки до вас…
Евтей первый кинулся к шалашу за винтовкой, бросил Василию:
— Айда на курганчик, перевстренем! Почто бирюк пожаловал, дознаемся…
Дмитриевский огород, приподнявшийся на бугор северным краем, кончался небольшим обрывом, под которым вилась дорога. На самом краю его — вырытый под городьбу, закиданный сухими колючками ерик. Василий и Евтей, хрустя колючками, спрыгнули в него. Хлопцы не решились лезть в ерик босыми ногами и, сбежав пониже, на огород, распластались там в буйной, шершаво-липкой тыквенной ботве.
Михаил Савицкий и его спутник, незнакомый казак с лычками урядника, как раз вывернулись из-за последнего поворота. Ехали молча. Михайла сутулился, настороженно подавшись вперед узкой хищной головой. Под ним был конь красивой буланой масти, грузноватый, заметно припадавший на задние ноги.
— Гм… конягу нового добыл, бандюга… Неспроста это он явился, — сказал вполголоса Евтей.
Василий молчал. Несмотря на загустевшие внизу сумерки, ему были хорошо видны холеные усы Михайлы, черневшие на желто-смуглом бритом лице, крупные хрящеватые уши, выпиравшие из-под белой папахи из курпея. Василию вспомнилось вдруг, как потешались в семье над этими ушами, когда Мишка был маленьким. "Ухи-лопухи, а морда — суслячья", — говорил отец, не любивший злого и плаксивого мальчишку; а Андрюшка и Василий хватали Мишку за эти "лопухи" при всяком удобном случае…
Когда всадники приблизились, Евтей спокойно спросил:
— Стрелять? — и щелкнул затвором.
Василий дрогнул, не поднял на Евтея глаз.
— До лучшего случая не доживешь… Неспроста он до станицы едет — новую пакость везет, помяни меня… Ну, палить ай нет?
