Ирина Валерина Некоммерческая ознакомительная серия «32 Полосы» Здравствуй, зрелость Это, наверное, возрастное — время, на самообман скупое. Парк одинокий, сухая хвоя... Пошлый рекламный сор — тот, на который нас бес рыбалит. Больше не манят иные дали, роль чудотворца снесу едва ли, скучно с недавних пор. Просто живу — на таблетках неба. Веришь, на днях прописал плацебо док, что анфас так похож на Феба, в профиль же — чистый чёрт. Вот и смотрю, как плывут столетья. Над паутиной электросети снова бесчинствует дерзкий ветер, неприручённый норд. Сказки закончились. Здравствуй, зрелость. Я к тебе, милая, притерпелась и принимаю твою дебелость, сухость и склочный нрав. Кто я? Мурашка под божьей дланью... Видишь, над лиственной жухлой стланью дикой, сторожкой, несмертной ланью время летит стремглав? Если Если долго стоять у могилы брата, то с гранита тусклого сходят даты, и портрет, давно не хранящий сути, обретает едкий характер ртути — вот черты плывут с дождевой водою, обнажая главное. Подо мною — как черта, что держит метаний сумму — глинозёмный слой, благодатный гумус, где лежат без жизни сухие зёрна. Можно верить в то, что от века спорно: в беспримерный суд, в воскресенье плоти, но меня сомнение вновь приводит на сыпучий край безразличной ямы. На ладонях почвы — бугры да шрамы, что таят эпохи ещё до homo. Среди них и горе моё фантомно, и сама я — тень. Да простится тени, что ведут не к свету её ступени. День ещё один не пройдён, так прожит. Вязнет в глине мысль, и сегодня ноша тяжела, как тёмное время суток, но люблю без веры, вразрез рассудку, и держусь за память, за тень возврата, за пригоршню праха с могилы брата. *** ветер холод зимний сад ад взрослеющего тела тёмные мазки на белом снег рябина пубертат пропасть звёзды тишина безразличие вселенной тау-крест иноплеменной смута слёзы омут сна тьма уроненная внутрь тьме равняется снаружи боль растёт причастность душит поднимает слово кнут пробуждение души мир пустой и молчаливый утро небо перспектива бесконечная как жизнь <...> зрелость смута близость дна тьма с которой примирилась слово бросовая милость полночь тучи тишина. Времени жернова
Неспешно вращает время тяжкие жернова. Растёт, пробиваясь в небо, шёлковая трава, хранит янтарное семя. Она не знает пока: всё перемелется скоро — будет просто мука. Она не знает — и ладно, траве это ни к чему. На тоненькой нитке ветер солнечную хурму качает в высоком небе, в завтра бегут облака, всё перемелется скоро, будет просто мука. Наступит новое завтра, чей-то яркий рассвет согреет прозрачным утром вспыхнувший страстоцвет, и ссыплются наземь секунды из сжатого кулака. Всё перемелется, веришь? Будет просто мука... Трудно быть Трудно быть богом. Бога возводят в степень, чтобы потом низвергнуть в пучину страсти. Слаб человек, но гибок, как сочный стебель: пастырем будь мне, отче, и к ране пластырь вовремя дай с отборным насущным хлебом, дом дай и в дом, и малым, и домочадцам. ...Если стоять вне стен Твоего вертепа, где невозможно жизнью не измельчаться в фарш человеческий, Ты предстаёшь иначе: деревом, светом, свободным июльским ветром. Господи Боже, Ты всё ещё хрупкий мальчик, Бог мой уставший, ты старше любых бессмертных. В правой Твоей ладони ключи и правда, в левой — вспотела жажда держать за горло. Всё, что я вижу, верно, делить бы на два, но Ты умножишь втрое, поскольку форма есть и гарант, и формула для повтора: цепи, спирали — по образу, но без права. Господи Боже, ты зыбок, как сонный морок, Бог мой ужасный, ты полон гоморрской лавы. Да, это ересь — так скажет любой крутящий ручку шарманки по производству буден, но я свободна, как всякий, кто видел ящик, где прирастают агнцы и слепнут люди. Из приходящего «...но если ты страшишься тишины, то вкруг тебя все бесы наготове...» Срывался голос. Ржавые от хны, от времени, в котором было крови не меньше, чем горячечной любви в ответном и почти забытом взгляде, от долгой жизни выжженные пряди спадали на усталое лицо. В обжитый мир на хлипкое крыльцо свет полнолунный лился благодатью, и мы делили хлеб, вино, объятья как две сестры, прошедшие разлуку длиною в неосознанную жизнь. Царила ночь. Шептались листья бука, шуршали осмелевшие ужи, в утробной глубине пищали мыши, но мир их откровения не слышал, поскольку всякий смерти предречён. «.. не верь, всё врут, что время — лучший лекарь...» «...любила в нём не Бога — человека...» «...и в вечности люблю...» А я молчала. Всё, что умею я — молчать и ждать. Шёл долгий звёздный дождь. Шло время вспять над миром, обращаемым к Началу. Был крепок сон её младенца-сына, укрытого изношенным плащом, и плакала по-детски Магдалина, уткнувшись в моё острое плечо. |
