— Я пойду, — сказал Сема, — это кино про нас.

Сема Качко был человек занятный. Вдруг он решил жениться. Ну, понятно, на богатой невесте. Папа ее был очень обеспечен, и, если дочка выходила замуж, зять мог ни о чем не беспокоиться. Главное, чтобы он был человек серьезный и у него было занятие.

Пусть даже ученый — хер с ним, «обеспечим» — еврейские папы очень любят своих еврейских дочек.

Сема Качко не вписывался в пейзаж. И он это понимал.

В половине седьмого в «Восточном» появляется Сема в темном костюме и белой рубашке с галстуком: «Ребята, я иду в Филармонию…» Подумав, мы решили, что это жаргон.

«Кого дают?» — ошарашил Сему неожиданным вопросом находчивый Вова.

Находчивый Сема к ответу готов не был. Он задумался… Ответ тоже был ассиметричный.

— Я купил билеты во второй ряд, в центре, с рук. Бабок отдал немеряно… Какой-то крутой из Штатов — Ван Клиберн. Иду с невестой.

Повисло молчание. Представить себе Сему Качко в Филармонии никто не мог.

Подвел итог Володя:

— Раз. Встречаешься с девушкой, нам ее не показываешь. Два. Купил билеты в Филармонию. Три. Сколько можно было на эти деньги сидеть здесь?

— Сема? Давай мы тебе с девушкой здесь споем и даже станцуем!

— И стоить это тебе будет дешевле. Ты хоть знаешь, что тебя ждет?

Сема не знал. Без двадцати семь он ушел.

Мы сидели и грустно смотрели друг на друга. Сему было жалко — он не ведал.

Без двадцати восемь в зал влетает Сема:

— Наливай, у меня есть час!

— «Семь сорок», — заказал Вова оркестру.

Сема начал рассказ:

— Когда я с девушкой вошел в зал сразу понял: «Попал!»

Все люди одеты торжественно, но не круто, выпивших с виду нет, что тревожно.

Народу — толпа! Чего-то ждут, но на фуршет не похоже. Наверху даже стоят немолодые женщины. И тихо.

Вышел длинный кучерявый блондин, поклонился и сел…

С первых тактов музыки Сема ощутил беспокойство — никто не наливал, все сидели тихо, как замерли. Выпить хотелось страшно, чесался нос. Спина занемела, но пошевелиться он не мог — видимо, это не позволялось. Смекнул и делал вид, что завороженно смотрит на музыканта, но прикрыть глаза для лучшего слушания, как многие, не решался — боялся уснуть.

В перерыве он разыскал на хорах старушку, подвел ее к своему месту, усадил и, наклонившись к своей девушке, шепнул: «Фаня, я не могу сидеть, когда пожилая женщина стоит. Пусть бабуля посидит второе отделение, а я сзади постою, хорошо?» — и через две минуты с криком «Наливай!» он уже приземлялся за наш стол.

Я думаю, что никогда в жизни Фаня больше не встречала столь куртуазного молодого человека. Да и в Филармонии Фаня тоже тогда была впервые — в папиной лавке подобные молодые люди не попадались…

Мы с девушкой двигались в сторону обещанного за деньги отдыха. Город был темный, прохладный и пустой.

«Ладно, Юля, — думал я, — вот я сейчас посплю с ней, а потом мы вместе пойдем искать тебе подарок. За „шарлотку“. Извини, в магазине в момент приобретения подарка я ее трахнуть, к сожалению, не могу». (Привидилась обвисшая, круглозадая Юлька со своей улыбкой дегенератки.)

Мы с девушкой вошли в однокомнатную квартиру, чистую и вполне приличную. Выпили. Вымылся я, потом она. Вышла в хорошем белье, чистенькая и ароматная. «Следит за собой, — оценил я, — как профессия шагнула вперед, видимо, финансируется не так, как наша обшарпанная медицина». Я взглянул на ее тело повнимательней: «Эта модель для любви в коррекции не нуждается…»

В койке она совсем забылась и, потеряв профессионализм, впала в оргазм. Потом еще долго лежала, закрыв глаза и улыбаясь.

(Это еще что? Мин Херц? Мы сейчас, «Соня», как раз на работе.

Ну, прямо, Комиссаржевская.)

И вдруг слышу:

— Давай еще раз без резинки. Не бойся, я здорова.

Я подозрительно посмотрел на нее.

— Не беспокойся, денег не надо! Могу ведь в кайф изредка.

Мылся под душем. «Любимая» (что ни говори, а отношения стали любовными) стучала кофейником на кухне.

— Тебя еще кофием напоят, видимо, работник ишо, — посмотрел я в зеркало и приосанился.

Девочка-то какая умелая и без аульских грубостей. (Не как тебя учил какой-то примитивный мудак, Юля.)

Последнее время я совсем охерел — стригусь каждые две недели, за одеждой слежу, стало важно, как выгляжу. (На себя бы посмотрела, дура.)

А вот эта девочка, как яблочко. И прихорашиваться мне не надо. Имидж менять.

Я оделся, положил деньги.

— Можешь заходить, если понравилось. Когда захочешь. Ты еще долго здесь будешь?

— Не знаю, — соврал я, — буду, зайду. Ты классная.

На улице я посмотрел на часы — половина двенадцатого. Пора было двигать назад — заметать следы перед друзьями и знакомыми. Представитель культурного города все-таки. Не Содом и Гоморра.

Уже передо мной маячила плоскогрудая девственница-мораль с лошадиной мордой, плотно сжатыми тонкими губами, сквозь которые она цедила ветхозаветные прописные истины. Я шел по холодной улице и представлял себе, как моралистки в однополом экстазе феминизма исподтишка облизывают мораль и ее сестру-близнеца — нравственность, родившихся, следует полагать, в непорочном зачатии от фригидной матроны-этики. Интересно, а вообще, эти две так похожие бабенки трахались с кем-нибудь или нет? По-моему, трахать здесь можно только в переносном смысле. И вообще, могут ли в непорочном зачатии от девственницы-этики родиться близнецы? И можно ли считать искусственное оплодотворение непорочным зачатием? И кто был этот неизвестный гениальный хирург древности, сумевший имплантировать сперматозоиды в девственную, бесплодную слизистую матки чопорной и спесивой этики.

(Во всяком случае, результат оказался спорным и с большими последствиями. Так что приличия соблюдать все-таки придется.)

А вышеуказанная семейка теперь решила прикрыть глаза на этические проблемы гомосексуализма. Не без влияния «Софьи Власьевны», которая тут же вылизала этих трех девственниц, чтобы показать свою свободотерпимость, когда дело касается свободы и равенства однополой любви.

Равенство в чем? Их кто-то сегодня ограничивает законами?

Ну, не понятны людям с нормальной ориентацией их половые интересы! И тем более, как у них могут родиться дети.

Я, например, никак в толк не возьму.

И стремление гомосексуалистов к службе в армии вызывает у меня подозрение относительно наших детей. Я очень сомневаюсь тогда в свободе их сексуального выбора. Особенно, судя потому, что у нас происходит в шоу-бизнесе, индустрии моды, поп музыке — везде, где пахнет большими деньгами, порочностью и дурным вкусом.

Да, мои дорогие геи и лесбиянки, если то, чем вы занимаетесь, не называют сегодня половыми извращениями, то это не значит, что все это не порочно. Хотя бы потому, что не ведет к продлению человеческого рода и, следовательно, бесплодно.

И не изображайте из себя патриотов — лично я убежден, что ни одна лесбиянка не бросится «передком» на амбразуру во имя отечества и редкий педераст вынет член из задницы и побежит бороться за свободу и независимость, если это независимость Родины, а не свобода сексуальных меньшинств.

И все эти «калифы на час» в сфере личного добывания денег на дешевых шоу, сиюминутных модах — на всем, что вскоре, как мыльный пузырь, лопнет и даже памяти не оставит, но сегодня дает бешеные деньги, все они отнюдь не демократы. Попробуйте попасть туда с нормальной половой ориентацией, узнаете.

Только через жопу.

Люди эти в большинстве не добряки, не «хорошие друзья», а моментально откусят у вас все, что, с их точки зрения, у вас неправильно.

Все это безголосое пение; лишенное пластики и понятия притоптывание, весь этот надутый блеск, спортивно-имперская эстетика, призрак легкого богатства, эти Киркоровы, «На-на», этот накачанный зайчик из «Большой стирки» — не думайте, что они наивны.

Они — с властью, и очень хорошо знают, что ей нужно.

Как, впрочем, и народный акын Розенбаум. Есть у него, с моей точки зрения, лишь одно хорошее качество — не голубой.