Напуганный выражением ее лица, я умолк. Елена была бледна как полотно и смотрела на меня огромными остановившимися глазами. Мы помолчали. Тишина была давящей. Должно быть, страх Елены был так велик, что передался мне. Я вдруг остро ощутил, что мы замкнуты в тесном, слабо освещенном пространстве комнаты. Что стены ее хрупки, а кругом царствует ледяная ночь. Бесконечный мрак наполнял город, землю, небо. Злая тьма таилась в углах, будто готовясь броситься исподтишка…

К счастью, от внимания Елены ускользнул постыдный припадок трусости, ни с того ни с сего обуявшей ее преданного рыцаря. Насилу справившись с собственным смятением, она смиренно призналась:

— Не надо было спрашивать. Это не вы, а я извожу вас понапрасну. Добиваюсь знать каждый ваш шаг, а мне это, судя по всему, не по силам. Вот хоть сейчас… мне вдруг стало так… ужасно! Видно, делать нечего: придется восстановить тайну следствия во всех правах. Не рассказывайте мне ничего, кроме… — она прерывисто вздохнула, — кроме последнейправды. Даже если буду приставать!

— Вот это трудно, — сознался я.

— Ничего. Довольно, что я вам верю.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ 

Служебные передряги

Сегодня наконец заявился новый заведующий нашей конторы. ЗАВ, как теперь принято выражаться, оказался крупным мужчиной с толстыми плечами и потным, как у Афоньки-кабатчика, раздраженным лицом. Даже в резком стуке, с каким он упирается своими костылями в пол, сквозит дурное расположение духа. Возможно, он слышал неблагоприятные отзывы о нашей конторе и собирался с первых же минут показать нам, что с ним шутки плохи.

Не поздоровавшись, он с задиристым стуком прошествовал к осиротевшему столу Мирошкина и, установившись над ним, по-командирски рявкнул:

— Все в сборе?

— Домна Анисимовна Марошник задерживается.

— Не задерживается, а опаздывает. Не беспокойтесь, она за это ответит. Остальные?

— Что — «остальные»? — ледяным тоном осведомилась Ольга Адольфовна.

— Спрашиваю в последний раз: кроме Марошник, все на своих местах?

— Все присутствуют. А разрешите поинтересоваться, уважаемый, где теперь товарищ Мирошкин?

Вновь прибывший всем корпусом со скрипом повернулся к спросившему — то был, естественно, Миршавка. Последовало неприятное молчание, во время которого я успел вспомнить базар, запропавшего невесть куда продавца человечков в бутылках, старую даму с «дрессированным морским животным», ее заговорщицкий шепот…

— Мирошкин трудится на другом фронте. Вас это не должно касаться. Кто где нужнее, тот там и трудится, ясно? И прошу запомнить: я вам не уважаемый, а товарищ Сипун Петр Фадеевич! Вопросы есть?

— Как вы изволили выразиться? Неуважаемый товарищ Зипун? Весьма приятно, весьма!

Корженевский выдвинулся из-за шкафа. Его было трудно узнать. Неровные красноватые пятна проступили на обычно бескровных скулах. Очи метали молнии, достойные Зевса-громовержца.

— Отдаете ли вы себе отчет, где вы находитесь, неуважаемый товарищ Зипун? — прогудел он тишайшим, но до того зловещим голосом, что, не будь новый ЗАВ лысым, волосы зашевелились бы у него на темени. Не ведая, что в этой прозаической конторе есть такое благородное, отчасти таинственное место как «эрмитаж», Сипун взирал на внезапно явившегося перед ним Корженевского, словно то было потустороннее видение. Наконец ему удалось пролепетать:

— Я не Зипун…

Царственным мановением десницы Корженевский отверг столь несущественное возражение:

— Это ваша забота, товарищ Армяк или кто бы вы ни были. Я же покорнейше вас прошу зарубить на своем носу следующее. Перед вами люди, не только пострадавшие от тиранического режима, но имеющие высокие заслуги! Борцы за народную власть! Товарищ Марошник — он простер длань в сторону Домны Анисимовны, успевшей за это время появиться в дверях, да так и обомлевшей в растерянности, — участвовала в распространении революционной газеты «Искра»! («Ну и ну!» — изумился я про себя.) Товарищ Трофимова, — тот же жест в сторону Ольги Адольфовны, — вдова знаменитого доктора Трофимова, того самого, что, рискуя жизнью, спас от расправы многих красных бойцов, получивших ранения в революционных схватках!

Голос Корженевского уже грохотал, аки труба иерихонская. Я поневоле вспомнил мамины театральные приемы. То было игрой, это — тоже, но действо, что сейчас разыгрывалось перед нами, было полно истинно трагедийного величия, недоступного нашим комнатным сценкам. Корженевский гремел:

— Товарищ Алтуфьев — человек, который некогда в Блинове помог самому товарищу Толстуеву избегнуть царских застенков! Товарищ Миршавка — поэт, регулярно воспевающий в своих творениях победоносную мощь народной власти! Наконец, ваш покорный слуга проливал кровь, сражаясь в рядах конармии Котовского! Имя Григория Ивановича Котовского вам что-нибудь говорит? — Последние слова он произнес опять негромко, буднично и вместе с тем с неизъяснимой угрозой в голосе.

Сипун был раздавлен. Жалкий одинокий калека затравленно озирался, словно и впрямь не понимая, куда он попал. Никто не пришел ему на помощь. Миршавка, привыкший принимать сторону начальства, и тот на сей раз счел за благо помолчать. Сипун слишком неосторожно задел его самолюбие, а Миршавка был злопамятен. Мирошкин, зная его мстительность, не допускал таких промахов…

— Я больной человек, — прохрипел ЗАВ.

Народ продолжал безмолвствовать.

— Мне… к доктору.

Он двинулся к выходу, но, не дойдя, пошатнулся и едва успел ухватиться за угол шкафа. Костыль упал с грохотом. Сипуну пришлось рискованно изогнуться, чтобы поднять его. Сердобольная Домна Анисимовна все же шагнула вперед и поддержала ЗАВА за локоть. Впрочем, она единственная из нас пропустила его выходную арию.

Едва Сипун удалился, все кинулись к Корженевскому с выражениями восторга и благодарности. Но боевой задор ясновельможного пана угас. Пробормотав:

— Пустое. Какая мерзость… — он ретировался к себе в «эрмитаж». Мы потолковали о Сипуне и, сойдясь на том, что укрощение свершилось и теперь какое-то время можно будет пожить спокойно, занялись каждый своими делами.

Меня вызвал Александр Филиппович. Объяснение, что произошло тогда между нами, было совсем не похоже на сегодняшний триумф Корженевского. Горчунов был крайне мною недоволен. Он имел на то причины, отрицать которые я не мог. Свои непосредственные обязанности я в последнее время исполнял спустя рукава. Прежде скрупулезно аккуратный при составлении обвинительных заключений, я стал допускать ошибки, по большей части пустяковые, но нашлись среди них и две поистине возмутительные. Отчет об инспекции мест заключения все еще был не готов. Задольский полицмейстер, как я и предполагал, нажаловался на меня. Спирин, формальных жалоб по начальству не представивший, также не считал нужным скрывать свою досаду.

Обо всем этом Горчунов сообщил мне таким бесцветным тоном, словно перед его умственным взором стоял официальный документ, где описывались мои прегрешения, он же только читал кем-то другим начертанные строки. Слушая его, никто бы не поверил, что совсем недавно здесь, в этой же самой прокурорской, он признавался мне в почти отеческой привязанности. Сейчас вышестоящий чиновник по всем правилам распекал нижестоящего, а тому, увы, нечего было возразить.

Я и не пытался. Как напроказивший мальчишка, тоскливо ждал конца нотации. Вероятно, Горчунов предполагал, что я стану оправдываться, сознаюсь в своей и без того очевидной неправоте, пообещаю исправиться. Очевидно, что-то в этом роде и следовало сделать. Но сказалось напряжение последних дней и, главное, как ни парадоксально, уважение и приязнь, которые я испытывал к Александру Филипповичу. Эти чувства не дали мне прибегнуть к формальным отговоркам, что я бы не преминул сделать, окажись передо мною иное начальствующее лицо.

Да и самому Горчунову таких отговорок было не надобно. Он был достаточно умен, чтобы вмиг распознать лукавство подобного рода. А сказать, мол, «Александр Филиппович, вы были правы, а я поступал как глупый молокосос, но теперь даю вам честное слово, что это не повторится», — как я мог?