БЕГЛЕЦ

Это   была   длинная   процедура.   Сначала   Пашка   шел   матерью   под   дождем   то   по   скошенному   полю,   то   по   лесным   тропинкам,   где   его   сапогам   липли   желтые   листья,   шел   до тех   пор,   пока   не рассвело.   Потом   он   часа   два стоял   темных   сенях и ждал,   когда   ото-   прут   дверь.   В   сенях   было   не   так   холодно   и   сыро,   как   на   дворе,   но   при   ветре   и   сюда   залетали   дождевые   брызги.   Когда   сени мало-   помалу   битком набились   народом,   стиснутый   Пашка   припал   лицом   чьему-то   тулупу,   от   которого   сильно   пахло   соленой   рыбой,   вздремнул.   Но   вот щелкнула   задвижка,   дверь распахнулась, и Пашка матерью вошел приемную. Тут опять пришлось долго ждать. Все больные сидели на скамьях, не шевелились молчали. Пашка оглядывал их и тоже молчал, хотя видел много странного смешного. Раз только, когда в приемную, подпрыгивая на одной ноге, вошел какой-то парень, Пашке самому захотелось также подпрыгнуть; он толкнул мать под локоть, прыснул рукав и сказал:

— Мама, гляди: воробей!

— Молчи, детка, молчи! — сказала мать. маленьком окошечке показался заспанный фельдшер.

— Подходи записываться! — пробасил он. Все, том числе и смешной подпрыгивающий парень, потянулись окошечку. У каждого фельдшер спрашивал имя отчество, лета, местожительство, давно ли болен и проч. Из ответов своей матери Пашка узнал, что зовут его не Пашкой, Павлом Галактионовым, что ему семь лет, что он неграмотен и болен самой пасхи. Вскоре после записывания нужно было не надолго встать: через приемную прошел док тор белом фартуке и подпоясанный полотенцем. Проходя мимо подпрыгивающего парня, он пожал плечами сказал певучим тенором: — Ну, и дурак! Что ж, разве не дурак? Я велел тебе притти в понедельник, а ты при ходишь пятницу. По мне хоть вовсе не ходи, но ведь, дурак этакой, нога про падет! Парень сделал такое жалостное лицо, как будто собрался и сказал: просить милостыню, заморгал

— Сделайте такую милость, Иван Миколаич!

— Тут нечего — Иван Миколаич! — передразнил доктор. — Сказано понедельник, и надо слушаться. Дурак, вот и все Началась приемка. Доктор сидел себя комнатке выкликал больных по очереди. То дело из комнатки слышались пронзи тельные вопли, детский плач или сердитые возгласы доктора: — Ну, что орешь? Режу я тебя, что ли? Сиди смирно! Настала очередь Пашки,.

— Павел Галактионов! — крикнул доктор. Мать обомлела, точно не ждала этого вызова, и, взяв Пашку за руку, повела его в комнатку. Доктор сидел у стола и машинально стучал по толстой книге молоточком. — Что болит? — спросил он, не глядя на вошедших. — парнишки болячка на локте, батюшка, — ответила мать, и лицо ее приняло такое выражение, как будто она самом деле ужасно опечалена Пашкиной болячкой. — Раздень его! Пашка, пыхтя, распутал на шее платок, потом вытер рукавом нос и стал не спеша стаскивать тулупчик.

— Баба, не гости пришла! — сказал сердито доктор. — Что возишься? Ведь ты у меня не одна тут. Пашка торопливо сбросил тулупчик на землю с помощью матери снял рубаху. Доктор лениво поглядел на него похлопал его по голому животу. — Важное, брат Пашка, ты себе пузо от растил, — сказал он и вздохнул. — Ну, показывай свой локоть. Пашка покосился на таз кровяными помоями, поглядел на докторский фартук заплакал.

— Ме-е! — передразнил доктор. — Женить пора, баловника, а он ревет! Бессовестный. Стараясь не плакать, Пашка поглядел на мать, и этом его взгляде была написана просьба: «Ты же не рассказывай дома, что больнице плакал!» Доктор осмотрел его локоть, подавил, вздохнул, чмокнул губами, потом опять по давил.

— Бить тебя, баба, да некому, — сказал он. — Отчего ты раньше его не приводила? Рука-то ведь пропащая! Гляди-кась, дура, ведь это сустав болит!

— Вам лучше знать, батюшка ... — вздохнула баба.

— Батюшка! Сгноила парню руку, да теперь батюшка. Какой он работник без руки? Вот век целый и будешь ним нянчиться. Небось как у самой прыщ на носу вскочит, так сейчас же больницу бежишь, мальчишку полгода гноила. Все вы такие. Доктор закурил папироску. Пока папироска дымила, он распекал бабу покачивал голо вой такт песни, которую напевал мысленно, и все думал чем-то. Голый Пашка стоял перед ним, слушал и глядел на дым. Когда же папироска потухла, доктор встрепенулся заговорил тоном ниже:

— Ну, слушай, баба. Мазями да каплями тут не поможешь. Надо его больнице оставить.

— Ежели нужно, батюшка, то почему не оставить?

— Мы ему операцию сделаем. А ты, Пашка, оставайся, — сказал доктор, хлопая Пашку по плечу.

— Пусть мать едет, а мы с тобой, брат, тут останемся. У меня, брат, хорошо, разлюли малина! Мы тобой, Пашка, вот как управимся, чижей пойдем ловить, тебе лисицу покажу! гости вместе поедем! А? Хочешь? А мать за тобой завтра приедет! А? Пашка вопросительно поглядел на мать.

— Оставайся, детка! — сказала та.

— Остается, остается! — весело закричал доктор. — И толковать нечего! Я ему живую лисицу покажу! Поедем вместе на ярмарку леденцы покупать! Марья Денисовна, сведите его наверх! Доктор, по-видимому, веселый покладистый малый, рад был компании; Пашка захотел уважить его, тем более, что отродясь не бывал на ярмарке и охотно бы поглядел на живую лисицу, но как обойтись без матери? Подумав немного, он решил попросить доктора оста вить в больнице и мать, но не успел он рас крыть рта, как фельдшерица уже вела его вверх по лестнице. Шел он и, разинув рот, глядел по сторонам. Лестница, полы и косяки — все громадное, прямое и яркое — были выкрашены великолепную желтую краску издавали вкусный запах постного масла. Всюду висели лампы, тянулись половики, торчали стенах медные краны. Но больше всего Пашке понравилась кровать, на которую его посадили, серое шершавое одеяло. Он потрогал руками подушки одеяло, оглядел палату решил, что доктору живется очень недурно. Палата была невелика состояла только из трех кроватей. Одна кровать стояла пустой, другая была занята Пашкой, на третьей си дел какой-то старик с кислыми глазами, который все время кашлял и плевал в кружку. С Пашкиной кровати видна была дверь часть другой палаты двумя кроватями: на одной спал какой-то очень бледный, тощий чело век с каучуковым пузырем на голове; на другой, расставив руки, сидел мужик повязан ной головой, очень похожий на бабу. Фельдшерица, усадив Пашку, вышла не много погодя вернулась, держа охапке кучу одежи.

— Это тебе, — сказала она. — Раздевайся.

Пашка разделся и не без удовольствия стал облачаться новое платье. Надевши рубаху, штаны серый халатик, он самодовольно оглядел себя и подумал, что в таком костюме недурно бы пройтись по деревне. Его воображение нарисовало, как мать посылает его на огород реке нарвать для поросенка капустных листьев; он идет, а мальчишки и девчонки окружили его и с завистью глядят на его халатик. В палату вошла сиделка, держа руках две оловянных миски, ложки два куска хлеба. Одну миску она поставила перед стариком, другую — перед Пашкой.

— Ешь! — сказала она. Взглянув миску, Пашка увидел жирные щи, а в щах кусок мяса. И опять подумал, что доктору живется очень недурно и что доктор вовсе не так сердит, каким показался сначала. Долго он ел щи, облизывая после каждого хлебка ложку, потом, когда кроме мяса в миске ничего не осталось, покосился на старика и позавидовал, что тот все еще хлебает. Со вздохом он принялся за мясо, стараясь есть его возможно дольше, но старания его ни к чему не привели: скоро исчезло мясо. Остался только кусок хлеба. Невкусно есть один хлеб без приправы, но делать было нечего, Пашка подумал и съел хлеб. В это время вошла сиделка новыми мисками. На этот раз мисках было жаркое с картофелем.

— А где же хлеб-то? — спросила сиделка. Вместо ответа Пашка надул щеки и выдохнул воздух.

— Ну, зачем сожрал? — сказала укоризнен но сиделка. — А с чем же ты жаркое есть будешь? Она вышла принесла новый кусок хлеба. Пашка отродясь не ел жареного мяса и, испробовав его теперь, нашел, что оно очень вкусно. Исчезло оно быстро, и после него остался кусок хлеба больше, чем после щей. Старик, по обедав, спрятал свой оставшийся хлеб сто лик; Пашка хотел сделать то же самое, но по думал и съел свой кусок. Наевшись, он пошел прогуляться. В сосед ней палате, кроме тех, которых он видел дверь, находилось еще четыре человека. Из них только один обратил на себя его внимание. Это был высокий, крайне исхудалый мужик угрюмым волосатым лицом; он си дел на кровати и все время, как маятником, кивал головой махал правой рукой. Пашка долго не отрывал от него глаз. Сначала маятникообразные, мерные кивания мужика казались ему курьезными, производимыми для все общей потехи, но когда он вгляделся лицо мужика, ему стало жутко, и он понял, что этот мужик нестерпимо болен. Пройдя третью палату, он увидел двух мужиков с темно-красными лицами, точно вымазанными глиной. Они неподвижно сидели на кроватях своими странными лицами, на которых трудно было различить черты, походили на языческих божков.