Рассказал я эту историю своему другу, журналисту Николаю Вуколову, влюбленному в хоккей и много писавшему о хоккейных людях. Какое-то издание заказало ему материал о Мишакове, так что история пришлась кстати. Николай, человек въедливый, любой факт, каждую деталь проверял тщательно, сил и времени на это не жалел. Встретившись с Мишаковым, пересказал ему случай в электричке и поинтересовался: «Было?» — «Было, — ответил Вуколову Евгений, грузно навалившись локтями на край стола и внимательно глядя на журналиста своими узкими, но весьма при этом цепкими глазами. — Было, но не совсем так…» Николай подумал, что сейчас последует полное разоблачение всей этой истории. «А что не так, Женя?» — спросил он. «Я тогда, — сказал Мишаков, — не в Егорьевск ехал, а из Калинина в Москву».

…Удачный эксперимент Тарасов при подготовке к Олимпиаде-72 в Саппоро повторил на более высоком качественном уровне — с привлечением в «систему» игроков классом повыше тех, кто был задействован на втором этапе. В центральные защитники определили Александра Рагулина, на роль одного из хавбеков был «назначен» Анатолий Фирсов, роль другого, в зависимости от турнирной ситуации и особенностей игры соперника, поочередно исполняли Владимир Лутченко и Геннадий Цыганков. В нападение отрядили Владимира Викулова и Валерия Харламова. Это звено на протяжении всего сезона не проиграло ни одного микроматча, а в Саппоро убедительно переиграло всех соперников, особенно мощно действуя при развитии и завершении атаки: оно забросило 19 шайб из 33, проведенных сборной на Олимпиаде, а Харламов выиграл титул самого результативного игрока — 16 очков (9 заброшенных шайб и семь голевых передач). Для сравнения: на предыдущей Олимпиаде, в Гренобле в 1968 году, на счету Зайцева, Ромишевского, Ионова, Мишакова и Моисеева было лишь 8 заброшенных шайб из 48. Однако вне зоны действия цифровых показателей осталась титаническая черновая работа членов гренобльской «системы», успешно противостоявших сильнейшим звеньям соперников.

Для исполнителей этот тактический вариант, время опережавший, а потому не сразу понятый, был очень тяжелым и, как следствие, не всегда желанным. В одном из интервью Ионов назвал «систему» «чудачеством со стороны Тарасова»: «Заставил нас играть в непонятный хоккей. Не нравилась игра нам самим. Но что ты сделаешь против Тарасова? Приходилось мучиться. Корпели, пахали. У нас в пятерке вообще все большие трудяги были».

Тарасов, запланировавший развитие эксперимента на новом, более высоком качественном уровне, разумеется, рисковал, поскольку знал, что удачный тренерский опыт с одной группой хоккеистов не всегда приводит к удаче с другими. Но знал и о том, как и какие подбирать ключи к тем игрокам, с которыми он собирался экспериментировать, как и чем заинтересовать их, какими идеями всколыхнуть.

Переход одного из звеньев ЦСКА на «систему» происходил достаточное время в матчах чемпионата страны, для того чтобы убедиться в ее жизнеспособности. Он поставил перед Тарасовым исключительно важный вопрос: какой формулой — тактика под игроков или игроки под тактику — руководствоваться? Отвечая на этот вопрос для себя, Тарасов пришел к выводу, что «сформировавшемуся, сложившемуся хоккеисту нужно подобрать ту роль, с которой он справлялся бы и в которой была для него определенная перспектива». Однако, по мнению Тарасова, большие, принципиальные идеи должны по существу опережать практику, сегодняшние возможности спортсменов. «Вот почему, — говорил он, — мне кажется целесообразным готовить игроков к новым ролям, и в частности к “системе”, еще в юношеских командах. Заранее, исподволь воспитывать спортсменов, готовых к новой игре». «Если эксперимент упирается, — цитировал Тарасов Петра Леонидовича Капицу, — значит, потом пойдет хорошо».

У Тарасова, понятно, интересовались: а почему на тактические рельсы, характерные для «системы», не перевели другие звенья в ЦСКА и в сборной? Ведь практика показала, что даже в сложных условиях крупных соревнований она способствовала достижению очень хороших результатов.

«Только потому, — отвечал Тарасов, — что мы не могли рисковать. Не могли переходить на новую схему расположения хоккеистов на площадке сразу всей командой. Риск был бы большим, если бы “систему” стали опробовать спортсмены более опытные, со своим сложившимся и устоявшимся технико-тактическим кредо».

Тренеры (Тарасов в ЦСКА, Тарасов и Чернышев в сборной) не стали переучивать остальных хоккеистов, опытных, заслуженных-перезаслуженных, ломать их устоявшиеся привычки, привязанность игроков, представлявших в сборной не только ЦСКА, но и другие клубы, к определенным стереотипам и навыкам. К тому же тренеры хотели, чтобы игра сборной отличалась тактическим разнообразием, а перевод всех пятерок на одну и ту же игровую схему мог нивелировать превосходство в тактике, достигаемое обычно за счет совершенно разных подходов звеньев к игровым построениям.

Тотальный хоккей, предложенный Тарасовым, упорно не желали замечать. «Конечно, — отмечал Александр Нилин, — Бог послал Тарасову вратаря. Теперь на свои ворота можно было не оглядываться — и защитники почти не покидали атакующих порядков. Армейские центрфорварды, в отличие, скажем, от спартаковца Старшинова, назад могли и не отходить».

Уточнив в скобках, что Третьяка Тарасову никто не «посылал» свыше, что его появление в хоккее стало результатом запредельной совместной работы вратаря и тренера, стоит заметить: хотя бы раз не оглянувшиеся на свои ворота все игроки пятерки еще одного шанса могли бы от Тарасова и не дождаться. Не отходящий же назад центрфорвард прямо с площадки, на которой он позволил бы себе это совершить, был бы отправлен в армейскую команду первой лиги.

Тарасов играл в гармоничный, тотальный хоккей и мыслил не локальными фрагментами, а образами игры. Он старался подмечать всё, что могло пригодиться его хоккею, в «соседних» видах спорта, например в баскетболе. Тарасов часто бывал на матчах баскетбольного ЦСКА, а потом в домашней обстановке, либо на тарасовской кухне, либо на кухне Гомельского, задавал коллеге вопросы, выслушивал ответы, снова спрашивал… «И оба до того заводились, — вспоминает Владимир Гомельский, — что вместо того, чтобы водку пить, они рюмками начинали по столу в баскетбол или в хоккей играть. Это было так интересно!»

Гомельский-старший называл друга «гением хоккея». В 206-й квартире баскетбольного мэтра они спорили о том, какая игра популярнее — баскетбол или хоккей. Гомельский подначивал Тарасова: в баскетбол, говорил, играют во всем мире, а в хоккей только в СССР, Скандинавии, Чехословакии, США и Канаде. Тарасов отвечал на это, что хоккей — самая что ни на есть мужская игра, а в баскетболе дотронуться до соперника нельзя. «Ты можешь представить хоккей, — спрашивал он Гомельского, — в котором соперника нельзя коснуться?..»

Тарасов и Гомельский перенимали друг у друга нюансы тренировочного процесса, делились упражнениями. Спорили по поводу скоростной контратаки, обменивались мнениями относительно целесообразности замены пятерками. Тарасов пытался внедрить в хоккей такой характерный для баскетбола прием, как «заслон».

Когда Александр Гомельский получил звание полковника, Анатолий Владимирович, полковником уже несколько лет бывший, подарил другу папаху, причем с голубыми полосами, словно полковнику-летчику, а не полковнику сухопутных войск. Владимир Гомельский вспоминает, что полковники Гомельский и Тарасов как-то обсуждали свои перспективы получения генеральского звания, но каждый «смотрел на этот вопрос по-своему»: «У Анатолия Владимировича мечта дослужиться до генерала все же была, а вот отец, водимо, понимал, что это бредни и уж генералом он точно никогда не будет». Друзья, однако, шутили по поводу генеральских лампасов: давно, мол, скроены, обметены, ждут своего часа в шкафу, а Нина Григорьевна и Ольга Павловна готовы, получив соответствующий приказ, быстро пришить их.

Баскетболист Анатолий Мышкин из команды Гомельского рассказывал, как однажды на базе в Архангельском он, простуженный, не тренировался, и Тарасов спросил у Александра Яковлевича: «Что это князь (прозвище Мышкина. — А. Г.) не работает. Дай-ка мне его, Саша…» На следующий день Мышкин прибежал к Гомельскому: лучше я у вас буду тренироваться больным!..