— Погуляем? — робко шепнула Лена, опустив голову. Веселость ее сразу пропала, в голосе была не то что просьба, а мольба.

Павел промолчал, глядя под ноги.

Мимо пронеслась грузовая машина, блуждая фарами по снежной обочине. Замелькали тоненькие березки, мерзнущие вдоль тротуаров.

— Ты устал, да? — вдруг заботливо, как-то по-матерински спросила Лена.

Он не ожидал этого вопроса — в нем не было ни прежней игривой задиристости, ни робкого смущения. Простая домашняя забота: «Ты устал, да?»

— Сказать по правде, черепок пухнет, — доверчиво признался Павел, поправляя ушанку и крепче взял Лену под руку. — Знаешь, какой день сумасшедший! И потом… Я окончательно перестал понимать людей. Ну, не всех, конечно, а вот своего начальника Пыжова не могу постигнуть.

Да, его вовсе не удивит, что на собрании Эрзя Ворожейкин будет задавать каверзные вопросы, а Ткач и Тараник прямо пойдут в наступление («Уравниловку вводят! Давят рабочую инициативу!»). Можно было так же заранее предположить, что за Павла вступится старик Полозков, убедит всех, в том числе и Эрзю, голосовать за групповую сдельщину, а Мурашко и Муравейко под конец заорут «ура» — им понравилось, что звенья можно комплектовать полюбовно, по взаимному согласию и тракторы за ними закрепят определенные — Кузьма Кузьмич не сможет совать парней под каждую аварийную машину.

Но Пыжов! Откуда он узнал обо всем?

В конце дня Пыжов пригласил Павла и очень вежливо попросил таблицы и новый приказ. Быстро просмотрев бумаги, он благодушно откинулся в кресле и с неподдельной откровенностью подмигнул Павлу:

«А я, между прочим, думал, что у вас на это уйдет гораздо больше времени. Рад, что ошибся! Вы наилучшим образом воспользовались моими советами».

Павел опешил. У него начали краснеть уши.

«Я только удивлен, почему вы не показали мне черновых расчетов, не дали приказ на визу. Отношу к вашей горячности и малому опыту. В другой раз прошу такие важные документы оформлять соответствующим порядком».

Вот тебе и Пыжов! А Павел уж посчитал его кабинетным консерватором! Впрочем, он и теперь плохо понимал его. Пыжов напоминал чем-то румяный и самодовольный колобок, тот самый, что от бабушки ушел и от дедушки ушел, а по нынешним временам и Лису Патрикеевну обойдет. Он прекрасно разбирался в тонкостях своих не очень простых, а иной раз и не вполне ясных обязанностей, так что Павел Терновой в любом случае мог выглядеть перед ним не более, как ребенком, в лучшем случае — способным учеником.

Пыжов, значит, давал ему нужные установки, он одобряет.

А может, он попросту разыгрывает Павла?

Нет, не похоже. Вот он прикоснулся пухлыми, нерабочими пальцами к безукоризненно-прямому проборчику на круглом черепе, словно желал лишний раз убедиться: на месте ли пробор, не слизала ли случайная забота остатков шевелюры, и с удовольствием перелистал бумаги заново.

«На будущее имейте в виду, что такие вещи в одиночку не делаются, Павел Петрович, — миролюбиво заметил он. — Я бы считал даже, что материалы следует завизировать в тресте. Но поскольку это опыт, временно проведем его на свой страх и риск. Директора я уже поставил в известность, партийная организация в курсе».

«Когда же он успел предупредить, если я только закончил проект приказа?» — запутался Павел. Но и это было еще не все: Пыжов тут же легонько пожурил его за… уклонение от технического обоснования прежних норм.

«Опыт опытом, а план обоснования вы, пожалуйста, не запускайте!» — мягко напомнил Пыжов.

Значит, Пыжов покуда не верил в опыт? Или у него были какие-то другие соображения? Но какие?

— Черепок пухнет, — повторил Павел, глядя на полное, бледноватое под луной лицо Лены. — Ты вообще-то представляешь, что такое тех-нн-ческое нормирование?

— Знаю, — грустно кивнула Лена, не поднимая глаз. — Знаю. Просто — нелегкая работа, только и всего. — И вдруг высвободила руку, подняла к нему темные от гнева глаза: — А ты знаешь, что такое… одиночество? — Голос ее оборвался на вдохе, сбился на шепот. — Одиночество! С войны, с блокады, с детских домов? С тоски по неизвестной маме?

Лена заплакала молча, беззвучно; он увидел только на бледных щеках темные ползущие капельки и дрожащие полуоткрытые губы.

— Ну… Лена! Что ты?! — растерянно забормотал Павел, зачем-то снимая перчатки. — Ну, зачем же ты!..

Он уже вытирал ей слезы теплыми пальцами, растерянно ерошил тугую, жесткую на ощупь челку, выбившуюся из-под косынки.

Холодная луна заливала улицу мертвым блеском. Пробирала дрожь.

— Проклятый… Проклятый нор-ми-ровщик! — вдруг яростно прошептала Лена, отталкивая его руки, отирая лицо рукавом, и отступила в сторону.

Поправила косынку, подбила волосы и пошла тихонько впереди него, злая, замкнутая, одинокая.

Когда подошли к общежитию на Кировской, Павел еще не успел прийти в себя. А она спокойно подняла руку в варежке, стряхнула снежинки с его плеча (точь-в-точь как Надя в прошлый раз) и, вздохнув, сказала с усталым равнодушием:

— Иди отдыхай, поздно уже… И… — голос чуть подтаял, — и прости меня, Павлушка.

— Что ты! За что?!

— Так. Ни за что, — совсем твердо, почти бесстрастно ответила Лена.

Коснувшись на прощание варежкой его щеки, быстро пошла к общежитию. Сухо заскрипел снежок.

Он стоял, растерянно потирал руку перчаткой, ждал, что она обернется. Лена не обернулась.

От холода, усталости, бурного дня постукивало в висках.

Дома Павел сказал матери:

— Завтра пойду на работу на два часа раньше, дефектовщиком по совместительству заделался. Разбуди, если разосплюсь.

Мать вздохнула — она по привычке, со времени работы на трассе, жалела его.

А Катя скептически усмехнулась.

— В школу бы не опаздывал, а реформы в масштабах гаража мог бы делать и не с таким уж рвением!

— А ты откуда такими сведениями располагаешь? — холодно спросил Павел.

— Один знакомый у меня есть из вашей конторы, он все знает, — насмешливо сказала Катя и, поставив ему чай, ушла в свою комнату.

«Сейчас будет свои бигуди закручивать!» — почему-то озлился он на сестру. Голова окончательно раскалывалась. Неизвестно почему Павел в последнее время стал внимательнее к матери, но враждебнее к сестре. Злился на Катю без всяких, казалось бы, поводов.

Мать, конечно, пожалела его — в мастерские Павел пришел только в половине девятого. В цехах работали уже больше часа.

В гараже было шумно, и он поспешил туда.

Сквозь привычный запах окалины и горелого масла, сквозь синюю дымку отработанного газа он ощутил вдруг некое беспокойство, встревоженность людей. Ощущение было странное, необъяснимое, и все же оно не обмануло его.

Ремонтники не работали. Ткач сыпал громогласными ругательствами, наступал на Ворожейкина, а тот не сдавался, отвечал не менее круто. В сторонке, на перевернутой жестяной ванне сидел Тараник, мрачно сплевывал и затравленно озирался. Остальные молча внимали со своих мест. Ни начальника, ни мастера в гараже не было. Кузьма Кузьмич, впрочем, теперь и не обязан был вмешиваться в слесарные дела, он отвечал за механический.

— В чем дело? Почему базар? — спросил Павел.

Ткач злобно глянул и, словно обрадовавшись, шагнул навстречу.

— Первые плоды приказа! Анархия — мать порядка! Это же вре-ди-тель-ство!

«Этого и нужно было ждать для начала», — сообразил Павел, а Ткачу заметил:

— Ты потише. И говори толком!

Говорить толком было нечего. Оказалось, что любимец бригадира Тараник после добровольной разбивки по звеньям оказался за бортом, его никто не хотел в напарники.

Просто удивительное дело! Человек больше года висел на Доске почета, получал больше всех в кассе. И как раз с ним-то никто не хотел работать. Отсюда и разгорелся сыр-бор.

Павел развеселился.

— Из-за одного Тараника и скандалим? Простой за твой счет, бригадир. И не напирай на людей, они сами как-нибудь разберутся. Сами решат, как быть с дутыми рекордистами!

Тут уж не выдержал Тараник: