— Его, значит, в сообщники?

— Мы признаемся. Надо жить честно, — игриво сказала Надя.

Она присела рядом, оправила на коленях легкие складки.

— Теперь будем культурно отдыхать. До утра!..

Надя торопилась укрыться за первым тостом — и не ошиблась. У Павла как-то сразу исчезли мучительное томление и связанность, все стало доступнее и проще. В который раз он оценил ее умение просто, непринужденно, даже красиво жить. Ведь Павел-то ни за что бы не придумал подобного. Он бы просто целовал где-нибудь за углом, на холоде, млел около нее, как первобытный человек, дуб дубом. Потому что он не умел нормально вести себя среди людей, никто его не учил этому.

А так хотелось быть около нее взрослым, многоопытным мужчиной! И Павел стал говорить что-то по поводу будущего приказа, который он сочинит, чтобы разом расчистить жизнь в мастерских.

Он малость хвастался, но Надя — серьезный человек — прекрасно улавливала суть вещей.

— Павлушка, милый, я выйду за тебя замуж, но… Если ты будешь человеком, слышишь? Я хочу жить хорошо, я ведь имею на это право, верно?

— А я люблю тебя, Надька! Люблю, и все!

— Чудачок, но ведь без… Ты не сидел бы здесь!

Тронула его легкими пальцами.

— Мы уже не семнадцатилетние, а любовь — «не вздохи на скамейке», помнишь? Я не хотела бы мужа, который две недели пропадает в лесу и является домой только затем, чтобы помыться в бане. Здесь многие так существуют, а я хочу  ж и т ь, а не строить жизнь, как все привыкли выражаться.

— Нет, ты скажи, есть она, любовь, или ее, может, волки съели? — упрямо допрашивал Павел не очень прислушиваясь к ее уговорам.

Надя хохотала в ответ, высоко поднимая голову, и было заметно, что она тоже немного пьяная.

— Слушай, Надька… А на кой ляд я тебе, такой недоделанный, сдался? — забавляясь, спросил он и выпил еще стопку. — Чего ты раньше смотрела?

Он куражился, а Надя тряхнула кудрявой головой и вдруг вся подобралась.

— Хочешь, скажу один секрет? Только не сердись, ладно?

— Открывай, я не из болтливых.

— Н-ну… Мне оказывает знаки внимания наш директор. Он не женатый. Инженер. Мигну, и пойдет в загс как миленький. Хочешь?

Вот так секрет! К чему? Что за откровенность?

— Ну… чего же тогда? Иди за него, самая партия!

— Дурачок ты, дурачок мой! — захохотала Надя, и у него отлегло на душе. — Из начальника делать любимого не в моей власти. А вот из любимого начальника… куда интереснее!

Ох… какова девчонка! Что за дьявол сидит в ней? То снегу за шиворот сунет, то кипятком ошпарит да еще к сердцу прижмется… Слова у нее мутноватые, но что с того? Прилип ты, Терновой, на веки вечные, прилип на радость трудовому народу и всем начальникам, никуда тебе не деться от своей судьбы!

Надя вдруг далеко отставила стопку и протянула к Павлу руки. Большие темные глаза призывно дразнили его. Она все, все понимала, что с ним творилось.

— Вот, Павлик, жизнь. Одни мы, и вокруг ничего, ни-ко-го нет! Ночь за окном, и темь — глаз выколи! Необитаемый остров! Ты пойми это, будь умницей, не воюй с мельницами, а? Будет или все, или ничего.

Остренькие груди коснулись стола, над кружевной вставкой он снова увидел невнятную ложбинку. В висках застучало.

Неизвестно отчего потух свет. Просто с сухим крошечным треском что-то рассыпалось в лампе под абажуром. Наверно, перегорел волосок.

Мгновение они молчали, затаив дыхание. Потом он спросил насчет пробок и щитка чужим, деревянным голосом, втайне надеясь, что запасных пробок в доме не найдется либо Надя не станет искать их.

Но Надя пошла зачем-то в другую комнату, натыкаясь во тьме на стулья. Скрипнула какая-то дверка, тихо звякнуло что-то, и в руки ему ткнулось округлое стекло — лампочка.

Павел ощупью положил ненужную стекляшку на подоконник и обнял Надю. Она увернулась, прижалась к нему спиной, и так они замерли, сцепив на ее груди перепутанные руки.

В окне противоположного дома, за дорогой, пылал оранжевый абажур. Оранжевые блики окропили подоконник, штору, спинку кровати в глубине комнаты.

Склонив голову, Павел целовал сзади ее ухо, шею, волосы, шелковистые и пряные, шептал что-то. И вдруг Надя тихонько повернулась в его руках, обняла за шею доверчиво, и он услышал неспокойные, горячие слова, дыхание в дыхание:

— Ты мой! Но ты должен крепче, смелее брать… то, что тебе принадлежит, ну?..

…Оранжевый свет зыбился за окном, на подоконнике тускло блестела присмиревшая лампочка с новым, никому не нужным волоском. И была вокруг ночь, небывалая, бессонная и гулкая, как под водой.

Он знал, он ждал, что все так и будет, но все было неожиданным, почти невероятным. Все завтрашние надежды и заботы и вся радость с сотворения мира были в нем и с ним, переполняли этот миг, как вечность, и длинную осеннюю ночь, как миг.

Надя лежала у него на руке, и у нее были приоткрыты губы.

— Раз, два, три, четыре… — Она загибала по одному, считала под одеялом его пальцы.

— Надя, а мы ведь уже… муж и жена, на всю жизнь! А?

— Глупенький.

— А помнишь, как на стоянке тогда… Я был голый, и мыло на плечах и спине. А ты приехала! И я удивился, как я не видал тебя раньше. Просто немыслимо, как я не знал, что ты на свете такая милая!

— Полежи, помолчи, помолчи…

— Надька, а ведь мы уже…

— Ты послушай, вот здесь, как оно бьется, сердце… — Она прижала его руку к груди, теплыми пальцами прикрыла его губы. — Слышишь?

Он слышал, как звенит тишина. И билось упругое сердце — его или ее — нельзя было различить. И не хотелось различать, потому что в этом было счастье. И счастье было в ночи, укрывшей их, и в безлюдье, и в тишине, переполненной биением сердец.

17

Кажется, он поглупел от счастья. Он весь с головой ушел в себя, в тайну недавней ночи, в близость Нади — все остальное потеряло для него всякое значение.

Он и она, больше ничего, никого вокруг.

Прочел статьи в журнале, сходил к Домотканову, а писать приказ не спешил. Куда торопиться?

Целую неделю он выдерживал удобную и во всех отношениях безмятежную позу добросовестного чиновника — пропускал наряды, как хорошая счетная машина с программным устройством, в которой по недосмотру генерального конструктора бездействовал контрольно-аналитический узел. Машина давала правильные подсчеты, совершенно не задумываясь ни об исходных данных, ни о смысле итогов.

Каким-то краем души он сознавал, что это ненадолго. Но до нового года все же следовало потерпеть.

Неожиданно в гараж возвратили с полпути злополучный трактор № 152 — он поломался на сороковом километре, не дойдя до колонны. Трактор следовало вернуть Таранику на переделку без всякой оплаты. Но Кузьма Кузьмич распорядился иначе. Он вызвал Мурашко и Муравейко и ткнул пальцем.

— Берите! Заявочный ремонт, первая колонна платит!

Павел, на беду, оказался в гараже.

— Первая колонна платить не будет, — предупредил он.

— Да ну? — Лицо Кузьмича съежилось в привычное «плиссе-гофре». — А причину ты знаешь? Может, поломка новая!

— Вот и надо установить причину. И на всякий случай препоручить трактор Таранику, а не козлам отпущения.

— Это мы еще посмотрим! — побагровел Кузьма Кузьмич.

Спорить было глупо: он еще не встретил пока человека, который уступал бы без боя позицию, какая бы она ни была. Он ринулся в контору, выложил на стол кипу бумаги, заправил авторучку и налег на приказ.

Дело было новое, прямо говоря, чертовски трудное. Совсем нелегко оказалось составить бюрократическую бумагу. И слов-то нужных как будто не хватало, и мысль соскальзывала куда-то в сторону. Жалобно скрипел стул, смятые черновики летели в корзину, а сам он тяжело ворочался и вздыхал над столом, будто дрова рубил.

Бухгалтер Васюков любопытно посматривал со стороны, а Эра Фоминична небрежно листала производственный журнал, старалась не обращать внимания на неистового нормировщика. Он был странен: в стенах конторы еще ни одно дело не совершалось с подобным рвением.