– Так что новенького, Михалфедотыч?

– Здравствуйте! Будто вы не знаете?

– Нет, я еще ничего не знаю.

– Привет! Я уже не заместитель главного.

– А кто же вы? – удивляюсь я.

– А никто. Жаворонок. Между небом и землей. Меня вчера сняли.

– Что-то я не пойму…

– А что тут понимать? Сняли. Моргал говорит, что не хотел, но ему позвонили. Кого-то надо снимать за наши штучки? Надо. Не вас же… Здрасьте! Значит, меня. Что и следовало тому быть. Вот сейчас уберу на своем столе, попью чайку, съем тортик, стану на лыжи и пойду в магазин за водкой. Напьюсь. Заслужил. Не помните, водку в этом веке со скольких продают?

– Не помню. С утра, вроде.

– Надо спросить у Дроздова. Куплю бутылку.

– За что вас конкретно сняли? – начинаю сердиться я.

– За портрет президента.

– С какой формулировкой?

– Ну, там какая-то длинная фраза… Не помню точно. За допущенные серьезно-безыдейные недостатки в мало-высокохудожественном оформлении журнала… что-то вроде этого.

Я уже все понял, Михаил Федотович может не объяснять. Против нас наконец-то начались военные действия, кому-то мы все-таки наступили на хвост. Эта войнуха давно ожидалась, ее следовало ожидать. Вот уже несколько лет прошло – с тех пор, как тихое смирное издательство «Перспектива» (правда, у него давно была нарушена всякая перспектива – мелочные предметы и отношения громоздились в издательских коридорах на первом плане, заслоняя нужные и большие вещи) вдруг заполучило в свое подчинение агрессивный периодический журнал с двусмысленным названием. От нас в издательстве житья не стало – из уважаемых НИИ, как из рваной торбы, посыпались жалобы и протесты, а директоров в «Перспективе» стали менять со скоростью одного-двух оборотов Земли вокруг Солнца. Редко кому удавалось застрять на третий год. А вот Моргал задержался и вчера по звонку сверху начал войну. Неизвестно почему, но все эти годы меня не решались тронуть, – и все же не выдержали, не дождались моей такой затянувшейся скоропостижной кончины, не смогли упустить такой спелый идейно-политический повод… Дело в том, что в прошлом номере «Науки и мысли» мы поздравляли президента Академии Наук с семидесятилетием (совсем пацан еще!), и в типографии какой-то подвыпивший стрелочник подверстал его портрет вверх ногами… И хотя я лично извинился перед президентом (а он от смеха чуть не лопнул), кто-то ТАМ НАВЕРХУ решил нанести удар по моему заместителю.

Что ж, мы будем стоять до конца.

Я гоню свой склероз, не до него сейчас. Хватит раздваиваться, надо набирать форму.

– А про Енисейского на совещании не вспоминали? – прищуриваюсь я.

– Про Степана? Здоровеньки булы, а як же! Мне коло урны так сказали: если выйдет апрельский номер о зубной боли Степаняка-Енисейского, то я распрощаюсь не только с креслом заместителя, но и с простым стулом в редакции.

– Кто сказал?

– Моргал.

– А вы что ответили?

– Распрощался.

Я пожимаю руку своему верному заместителю, когда без стука распахивается дверь и в кабинет влетает возбужденный Оля Белкин. За ним в ходит этот… тихий посетитель, автор научной фантастики.

– Обстракция! – восклицает Белкин, воздевая руки к давно небеленному потолку. – Вот, знакомьтесь!

– Здравствуйте! – радушно здоровается Михаил Федотович.

– Что «здравствуйте», что «здравствуйте»?! – запальчиво спрашивает Белкин. – Вы хотя бы знаете, с кем здороваетесь? Этот товарищ направлен к нам заместителем главного! Вместо вас!

Михаил Федотович тушуется, а я спрашиваю, стараясь не волноваться:

– Кем направлен? Идите, Олег Павлович, мы тут сами разберемся.

Я разглядываю незнакомца.

Внешне этот человек ничего собой не представляет. Он спортивен, выбрит, подстрижен, во что-то одет, у него есть глаза, нос, губы и все, что положено хомо сапиенсу, – но все это вместе не составляет лица. В общем, я, кажется, зря обидел тихих и безобидных авторов научной фантастики – этот человек напоминает мне мужа сотрудницы нашей лаборатории, которому в тридцать седьмом году я ни за что ни про что, но БЕЗОШИБОЧНО дал в безразличную морду на следующее утро после ареста академика Эн, и он только утерся.

– Кто вы такой? – начинаю закипать я. – Сколько вам лет? Образование? Что вы умеете делать, чтобы быть моим заместителем? Имеете ли вы какое-нибудь отношение к науке… или хотя бы к мысли?

– Юрий Васильевич, вы, пожалуйста, не волнуйтесь, – спокойно отвечает он. – Лично мне эта двусмысленная ситуация тоже неприятна. И ваш сотрудник понял меня неправильно. Ну какой из меня заместитель?.. У меня к вам два дела. Во-первых, директор издательства просил передать лично вам, что вчерашнее решение было предварительным… Его еще можно изменить. Товарища Чернолуцкого пока еще никто не смещает. Директор просит вас о небольшом одолжении… Он просит придержать статью о профессоре Степаняке-Енисейском, не ставить ее в апрельский номер. Директор хотел бы предварительно посоветоваться в Минздраве.

– Придержать статью?! – взрываюсь я. – А ваш Моргал знает, что этот самый Степаняк-Енисейский дезорганизовал отечественную стоматологию? Да? Нет?.. Не пойму! Так вот, передайте Моргалу, что ни один вредитель, ограбивший государство в особо крупных размерах, не сравнится с этим Степаном, который двадцать лет подряд причинял всему народу зубную боль. У всех зубы болели, только не у Минздрава! С кем же советоваться? Странная у вас роль, молодой человек… Впрочем, вы не молодой человек. Где я вас видел?.. Не помню. Вы кто, не пойму?.. Издательский курьер? Чрезвычайный посол?.. Не слышу!.. Не нуждаюсь! У меня сегодня неприемный день. Михалфедотыч, повесьте объявление: ушел на базу, вернусь не скоро!

Все мои подчиненные навострили уши, боязливо выглядывают в коридор и слушают своего главного редактора. А как же – чайник кипит! Так-то! И мы еще кое-что можем! Учитесь, пока я жив!

– Придержать статью? – азартно продолжаю я. – Сейчас… Где она? Вот на моем столе лежит апрельский набор, я должен его подписать. Вчера должен подписать. В нем не хватает статьи о методах профессора Степаняка-Енисейского… Где эта статья?!

Я грозно гляжу в коридор. Развел, понимаешь, демократию! С этого момента железная дисциплина! На войне как на войне! Если сейчас мне не принесут статью – всех уволю!

Все, как мыши, разбегаются по своим рабочим местам, а из третьей комнаты, где бездельничают художники и фотограф, выскакивает Ашот и несет статью, бормоча что-то про два недостающих зуба. Ага, испугались!

– Дроздов подписал статью? – спрашиваю я.

– Так точно, Юрий Васильевич, – отвечает Дроздов.

Все опять выглядывают в коридор.

– Где моя авторучка?

Я откидываю полы пальто, усаживаюсь в кресло, Михаил Федотович подает мне свой старинный «Паркер» с золотым пером (эту авторучку у него надо украсть и отнести в свой музей на втором этаже учреждения), и я трясущейся рукой подписываю в печать статью Дроздова – черными чернилами полной подписью вместе со званием:

«Академик Ю. Невеселов»

– Какое сегодня число?

– Двадцать восьмое февраля, – смеется Михаил Федотович.

Все-таки он смеется, хотя только что я подписал ему приговор – статья пойдет в печать, и его снимут.

– Значит, сегодня последний день, – заключаю я и ставлю дату.

– Последний день чего? – интересуется Михаил Федотович.

– Помпей, – предполагает Дроздов.

– Зимы, – поясняю я.

Дроздов манерно аплодирует мне из коридора. Значит, старый чайник сыграл на публику и сорвал аплодисменты на старости лет.

Но чрезвычайный издательский посол, оказывается, еще не втоптан в грязь. Уши еще торчат. Он что-то еще хочет сказать… Все верно: входя он сказал «во-первых», но еще не добрался до «во-вторых». Он открывает свой дипломатический чемодан, протягивает мне какой-то мандат и невозмутимо произносит:

– Нет, Юрий Васильевич, я не чрезвычайный посол и не издательский курьер. Мне, во-вторых, поручено провести в вашем журнале ревизию.