— А вы? Вы тоже отсюда родом?

Я тотчас пожалел, что задал этот простой вопрос. В действительности, если по невероятному совпадению незнакомая женщина являлась матерью Марианы, я не желал об этом знать. Мелодия из «Джонни Гитары», которую, кстати, пианист, доиграв до конца, начал снова, и разительное внешнее сходство уже и так предостаточно разбередили мои воспоминания.

— Нет, но я живу в Бильбао уже давно, очень давно… — ответила она загадочно, или мне так только показалось.

Вероятно, мне стали чудиться призраки там, где не следует.

— Как насчет тебя? Давненько не бывал в родных краях? — заговорила вдруг вторая особа, находившаяся у стойки рядом со мной.

Она была намного моложе хозяйки, примерно моих лет, и неописуемо вульгарна. Крашеная блондинка со светлыми глазами навыкате, щуплая, с короткими ногтями, покрытыми облупившимся красным лаком — неряшливости в женщинах я всегда не выносил.

— С тридцать шестого года. Когда началась гражданская война, меня увезли в Лондон, но я был тогда еще очень мал.

— Ни фига себе, небось заливаешь… Правда, болтаешь ты по-испански чертовски здорово… хоть как по писанному, но и впрямь отлично.

— Что ж, спасибо. Мама меня научила… ну, а потом я изрядно попрактиковался в Южной Америке.

Блондиночка изобразила на лице сладострастную, как она считала, гримасу, и отважилась протянуть лапку с облезлыми ногтями, едва коснувшись моей левой руки. Стараясь не выглядеть грубым, я уклонился, взял свой бокал и неторопливо приблизился к пианисту. Таким образом я на мгновение отвел глаза от хозяйки, которая, в свою очередь, молча и пристально наблюдала за мной.

— Вы любите музыку, сударь? Если вам не нравится, я перестану играть…

Пианист слегка повернул голову, обращаясь ко мне, не прекращая нажимать на клавиши и не выпуская сигарету изо рта. Сухопарый, лет семидесяти, с приятными чертами, он имел одну особенность, которая сразу обращала на себя внимание и являлась определяющей в его внешности — старик был одноглазым: в правой глазнице сидел скверный стеклянный протез, мало походивший на настоящий глаз и придававший его лицу ненормальное, словно застывшее, почти нечеловеческое выражение.

На приставном столике стояла пепельница, набитая окурками, рядом лежали пачка черного табака и сигаретные гильзы без фильтра. Средний и указательный пальцы на обеих руках побурели, выдавая в нем заядлого курильщика.

— Я восхищен, играйте дальше, пожалуйста… А вам тоже нравится фильм?

— Какой?

— Ну, музыка, которую вы играете, это главная тема из «Джонни Гитары», вестерна… фильма о ковбоях…

— Вон оно как, понятия не имел… Век живи, век учись. Ведь я не умею читать ноты, партитуру, я хочу сказать… играю со слуха…

— У вас прекрасно получается, — вежливо заметил я. — В таком случае, кто же вас научил этой мелодии?

— Должно быть, какой-то приятель, я уже не помню… Да, вроде одного из тех…

Пианист кивком указал на статуэтки, украшавшие крышку фортепьяно. До сих пор я не обращал на них внимания, хотя они несомненно того стоили, в частности, объясняя, откуда взялось название кабачка.

, Это оказались фигурки трех обезьян высотой около двадцати сантиметров, вернее, искусное миниатюрное изображение людей с обезьяньими лицами и лапами. Они обитали в собственном домике, ящичке красного дерева с открытыми дверцами; устройство по виду напоминало своего рода театральную сцену с подмостками и задником. Две обезьяны, сидевшие по краям, были одеты в одинаковые костюмы по моде XVIII столетия: расшитые камзолы, атласные короткие панталоны с белыми чулками, туфли с пряжками и завитые напудренные парики. Они представляли музыкантов — одна обезьянка играла на скрипке, другая склонилась над виолончелью. Средняя обезьяна отличалась от остальных одеждой и занятием. Она стояла спиной к прямоугольному зеркальцу в золоченой раме со стеклом, замутненным временем, которое висело на стене крошечного театра. Ее наряд также соответствовал стилю XVIII века, но выделялся роскошью и дополнялся коротким плащом, парик венчала остроконечная шляпа, наподобие головного убора чародея или фокусника. Перед обезьяной-магом стоял столик, покрытый красной бархатной скатеркой, на котором фигурка показывала свои фокусы: в каждой руке-лапе она держала перевернутый позолоченный наперсток, приподняв один из них и открывая таким образом лежавшую под ним игральную кость; второй же наперсток был прижат к столу, и его содержимое оставалось тайной.

— Вам нравится наша игрушка?

Я вздрогнул от неожиданности, услышав за спиной голос хозяйки; она незаметно подошла, пока я задумчиво разглядывал трех обезьян.

— Очень… она прекрасна. Это старинная вещица, не правда ли? Она механическая? Фигурки могут двигаться?

— Еще капельку коньяка? За счет заведения.

Хозяйка принесла с собой бутылку «Реми Мартена» и вновь наполнила мой бокал, хотя я еще не допил первую порцию.

— Вещь сделана в начале прошлого века, — продолжала женщина, — в Португалии, точно не знаю, где именно и кем… Музыкальная шкатулка с заводным механизмом. — С золоченого гвоздя, торчавшего из стены, хозяйка сняла ключ, приводивший в действие шкатулку. Он был довольно большой и сделан из железа. Она вставила ключ в щель в основании устройства и три раза повернула.

— Моисей, — обратилась она к пианисту, нареченному библейским именем, — прервись на минуту, чтобы наш гость послушал музыку трех обезьян.

— Как скажете, донья Мария.

И антикварная вещь ненароком оказалась португальского происхождения, и имя женщины тоже звучало похоже. Однако новые части головоломки, дополнявшие картину, меня не насторожили, ибо в тот момент я полностью был поглощен музыкальной шкатулкой — вещица меня заворожила, хотя я не сумел бы объяснить причину.

Я низко наклонился к шкатулке, желая понять, как она работает. Завода пружинного механизма хватало примерно на минуту. Музыканты водили смычками над инструментами, слегка поворачивали головы и подмигивали. Глаза чародея не оживали, его голова не двигалась, он только по очереди поднимал и опускал наперстки: под каждой из позолоченных чашечек лежало по игральной кости с одним и двумя очками соответственно. Я осторожно тронул костяшки, но они оказались накрепко приклеены к скатерти.

Особенно меня заинтересовали лица обезьянок: все три разные, каждое имело индивидуальные черты и собственное характерное выражение.

Ящичек наигрывал банальный мотивчик, мелодию, вполне типичную для музыкальных шкатулок. Но слушая безыскусный перезвон я неведомо отчего ощутил физическое недомогание, меня замутило, как будто я видел, вернее, интуитивно чувствовал близость чего-то невообразимо гадкого.

Я с неприличной поспешностью осушил бокал в два больших глотка. Полутемный зал с его старомодной обстановкой вдруг показался мне неуловимо зловещим; я не желал тут больше задерживаться, не хотел дожидаться новых необъяснимых совпадений, напоминавших о худшем из моего прошлого.

— Безделушка действительно замечательная… Спасибо, что завели ее, а также за гостеприимство… и за коньяк. Но дело в том, что мне уже пора, завтра рано утром я уезжаю… Будьте любезны, скажите, сколько я должен.

Помимо прочего, у меня немного кружилась голова, мне хотелось выйти на свежий воздух. Здесь, в помещении, было невыносимо душно и жарко. Вино за ужином, три порции коньяка — первую я пропустил в «Черном коте», причем коньяк оказался самодельным, вопреки этикетке на бутылке — также не прошли даром.

— Как жаль, что вы торопитесь. Я собиралась предложить вам сыграть с нами. Почти каждый вечер мы играем для развлечения с каким-нибудь клиентом. А поскольку сегодня вы единственный… — сказала донья Мария с улыбкой, призванной очаровывать и, надо заметить, полностью соответствовавшей назначению.

— Да уж, думаю, к нам сегодня больше никто не заглянет… Останьтесь ненадолго, молодой человек, ведь еще рано, — пианист потер согнутым пальцем здоровый глаз, уставившись на меня жутковатым стеклянным шаром, и мне почудилось, будто старик, повторяя приглашение хозяйки, смотрит на меня протезом.