Мотивом этого забавного похищения послужило стремление террористов вынудить центральное правительство принять решение сосредоточить многочисленных боевиков, арестованных и разбросанных по застенкам всей Испании, в тюрьмах Страны басков. На следующем этапе кампании, развязанной с той же целью, эстафету подхватил вооруженный отряд, не спеша, по одному, убивавший советников, принадлежавших к партии Килеса, в городах всей Испании, но особенно каратели усердствовали в автономных округах Басконии и Наварры.

Настала ночь. Хульен и Перу дожидались урочного часа, рядом хлопотала мать, разогревая в печке чугунок с едой для пленников. Перу, как и Хульен, не был известен полиции. Молчаливый и меланхоличный, он жил с родителями в ближайшем городке Элоррио и по выходным работал официантом в эррикотаверне — иными словами, в баре Эрри Батасуны. Он был одним из банды юнцов, которая во время уличных беспорядков едва не спалила «коктейлями Молотова» спальный район в Дуранго: поскольку его ни разу не арестовывали, Перу мог хвастаться своим подвигом, не опасаясь последствий. Несколько месяцев назад организация призвала его в свои ряды и обучила основам военного дела в чаще лесов Ирати в Наварре, поблизости от французской границы. Перу соврал родителям, что едет на ускоренные курсы баскского языка в специальный интернат, находившийся в тех же краях.

Хульен извлек из тайника, вырубленного в кухонной стене и спрятанного за четырьмя склеенными между собой плитками, два автоматических пистолета «браунинг эйч-пи» — короткоствольное оружие, столь типичное для ЕТА, и зарядил каждый обоймой с тринадцатью девятимиллиметровыми пулями. Один он отдал Перу, парень взвел курок, дослав патрон в патронник. Взяв еду, они вышли из дома.

Хульен возглавлял шествие; он двигался прихрамывающей, несколько шутовской походкой — словно вприпрыжку. Он пострадал, еще работая механиком: тяжеленный «мерседес-бенц» сорвался с домкрата, когда Хульен находился под днищем; сильной хромотой он был обязан плохо сросшимся переломам большой и малой берцовых костей.

Фонарь им не понадобился: прибывающая луна сияла на чистом небе, освещая путь.

Землянка находилась всего в трехстах метрах от дома, надежно спрятанная в густой роще, где росли дуб да ясень. Она была вырыта в земле, вход закрывала железная дверца, искусно замаскированная беспорядочным сплетением побегов ежевики — они создавали естественную преграду, почти не уступавшую колючей проволоке. Одиночный бункер представлял собой квадратное помещение по три метра в длину и в ширину, со стенами и потолком, укрепленными толстым брусом; полом служил неровный слой цемента, уложенный прямо на утрамбованную землю. Внутреннюю отделку помещения довершало приспособление для вентиляции воздуха, сделанное из стекловолокна. Камеру скудно освещала единственная газовая лампа, вроде тех, что используются на лагерных стоянках; они снабжены баллоном и калильной сеткой, которые необходимо время от времени менять: из-за этого пленники нередко часами сидели в полной темноте. Всю нехитрую обстановку составляли две узкие убогие кровати, лохань с водой, ведро для испражнений, складной столик и два деревянных стула, как в пивном баре. Поступление свежего воздуха обеспечивали две трубы диаметром десять сантиметров (в противоположных концах помещения), тянувшиеся от пола до потолка и соединявшие камеру с внешним миром в двух местах, старательно прикрытых снаружи папоротниками и ежевикой, которая заполонила собой всю земляную насыпь, естественно вписываясь в ландшафт. В крошечном бункере из-за испарений тел и дыхания двух человек всегда стояла удушающая жара.

Баски добрались до входа в землянку. Убедившись, что в лесу больше никого нет, они оба натянули на лица шерстяные шлемы-маски и открыли лаз. Хульен, сжимая в руке пистолет, с трудом спустился по укрепленной в стене узкой отвесной лестнице со скользкими металлическими перекладинами. За ним последовал Перу, тащивший котелок, запасное ведро, столовые приборы и бутылку из-под вина, доверху налитую водой, чтобы наполнить лохань.

Пленники, Астарлоа и Килес, поднялись со своих лежаков, как только поняли, что к ним идут. Пока им выкладывали еду, они сыпали жалобами и вопросами, особенную настойчивость проявлял Астарлоа. Тюремщики отвечали суровым молчанием. Коротким властным взмахом руки Хульен велел им замолчать.

Как-то раз заложники попробовали кричать в вентиляционные трубы, а затем, поднявшись по лестнице, принялись стучать в люк. Они поплатились за свою дерзость: их продержали связанными и с кляпом во рту в течение сорока восьми часов — чтобы неповадно было.

Прошел еще один день, но заложники этого не осознавали: они уже давно потеряли счет времени.

У Астарлоа с Килесом нашлось очень мало общего, они были выходцами из разных миров, да и по характеру являлись антиподами. Астарлоа оказался хладнокровным, умным и расчетливым человеком, а Килес — круглым дураком. Однако чрезвычайная ситуация и, особенно, страх быть убитыми, хотя и ощущаемый ими с различной остротой, отчасти сроднили их. В первые дни плена они много разговаривали о самых разных вещах, со временем их беседы становились все короче. Теперь они проводили бесконечные часы в молчании. Никто из них не утруждал себя гимнастикой для поддержания тонуса. Астарлоа большую часть времени проводил, растянувшись на койке и глядя в потолок. Вопреки общему правилу, в заключении он не похудел, а поправился на пару килограммов из-за неподвижного образа жизни и пищи: их кормили всего раз в день, зато обильно и очень калорийно.

— Я в восторге, что ты непрерывно молишься, если тебя это так развлекает. Но, пожалуйста, делай это тихо, про себя. Этот заунывный вой изрядно действует мне на нервы, — сказал Астарлоа со своего лежака.

— Но дело в том, что я не умею по-другому…

— Не умеешь с закрытым ртом?

— С закрытым ртом? Нет… Меня так учили. Килес сидел на одном из стульев, опираясь на складной столик.

— А если не умеешь иначе, тогда просто — замолчи! — потребовал Астарлоа с плохо сдерживаемой злобой.

— Ничего себе… Вот здорово, если даже молиться нельзя. Если ты не веришь в Иисуса, то оно, конечно, тебе же хуже… Но я хочу молиться, мне не так страшно, когда я молюсь… Понятно, ты же богатый, и твоя семья заплатит, чтобы тебя не убили… Ну а мне…

— Моя семья уже не та, что прежде. Я не знаю, смогут ли они наскрести столько, сколько запросили эти уроды. Но ты прав, мое положение несколько лучше твоего. Им выгоднее отпустить меня целым и невредимым. А если нет, тогда уже за следующего, кого они похитят ради барыша, им не обломится ни хрена, и весь их маленький бизнес пойдет псу под хвост. Эти ребята недалеко ушли от настоящей мафии… Тебя они, однако, намерены использовать как разменную монету в своих ритуальных игрищах вокруг долбанных заключенных. А эти типы из правительства, хоть и принадлежат к той же партии, похоже, не собираются позволить выкручивать себе руки, — сказал Астарлоа с необъяснимым злорадством.

Нагнетая обстановку и намеренно усугубляя тревогу своего собрата по несчастью, он преследовал только одну цель: нарушить однообразие бесконечной вереницы часов хотя бы всего на один миг, развеять давящую скуку, порожденную полной бездеятельностью и отсутствием каких бы то ни было развлечений.

— Зачем ты говоришь мне это? Чтобы еще больше унизить меня? Ты еще хуже, чем… я не знаю что! — прохныкал Килес.

Он начал корчить рожи как маленький капризный ребенок, которому вдруг начинают перечить.

Но для Астарлоа садистская забава обернулась совсем не тем, чего он ожидал. Килес склонил голову, истово прижал к груди сплетенные в набожном порыве руки и вновь зачастил одну молитву за другой, возвысив голос, в лихорадочном ритме, превратив благочестивое моление в некие шаманские заклинания помешанного.

— Да заткнись ты! Плевать мне на Бога!

Астарлоа соскочил с кровати, словно распрямившаяся пружина, поразительно быстро и энергично для своей полноты. Он ринулся на Килеса, сгреб его за воротник левой ручищей, сжал правую в кулак и, точно булавой, без особой спешки и с сокрушительной силой, три раза подряд впечатал его в лицо сокамерника. Килес истошно, пронзительно завизжал, как свинья, которую режут. Он все время порывался защитить лицо, дать сдачи ему даже в голову не приходило. После третьего удара из носа Килеса ручьем хлынула кровь. Астарлоа застыл с рукой, занесенный для четвертого удара, и оцепенело уставился на окровавленные костяшки пальцев. Словно сломленный усталостью, он выпустил свою жертву и сказал самому себе: