— Вот интересно, что же ты подчеркнул, Чешуйников? — спросил Мандрыгин невозмутимо.

— А ничего! — хвастливо объявил официант. — Мне, как проверенному работнику ресторана с десятилетним стажем беспорочной службы, и так полагается льгота.

— Что это? — вновь спросил Май, беспомощно улыбаясь.

— Это, мой тупоголовый друг, право на бессмертие, — сухо пояснил Мандрыгин.

— Оно! — кивнул Чешуйников. — Оно самое! И главное: юридически оформлено так, что не подкопаешься! А что вы хотите — раз бессмертие существует, то почему бы цивилизованным людям не оформить его соответствующим образом, как они оформляют все остальное?

— А если бессмертия нет? — ужалил Мандрыгин.

— Есть!! — истово возгласил Чешуйников и перекрестился. — Есть оно, говорю тебе, сволочь ты такая!

— Ну, верю, верю, — подмигнул сволочь. — Да и как ему не быть, если ты гробовую лавку купить надумал для бизнеса! И даже льготу получил!

— Мы в первых рядах пойдем! — поддакнул Чешуйников.

— Официанты? — спросил Май.

— Только лучшие. Которые — ого-го!.. Не то что дрянь всякая… То же и с поварами. Лучших выделят. А вы думали, такую льготу кому ни попадя дадут? Как пенсию, что ли, вашу паршивую?

— А мусье Шарль тоже считается избранным? — спросил Мандрыгин. — Он ведь здесь давно околачивается.

— Вот ему! — Чешуйников показал бледный маленький кукиш. — Пусть в свой Париж катится! Спит, гнида, целыми днями, приходит только вечером, жрет на халяву. Буженину из кухни ворует регулярно. Развратник, педераст! Не-ет, коленом под зад его и в Париж! — Чешуйников сурово затих, но тотчас продолжил: — Конечно, когда бизнес со скелетами наберет силу, тогда у нас и Париж вздрогнет. Им, лягушатникам, тоже не захочется свои кости на сувениры отдавать. Вот тогда они России и покланяются — ведь монополия-то у нас, здесь, будет! Без нас они никуда свои скелеты не заховают!

— Да, это будет великий ответ Европе, — сурово сказал Мандрыгин.

— А то! — хохотнул в запальчивости Чешуйников. — Они, понимаешь, навоняли безнаказанно своими революционными идеями на весь мир, а мы — твари дрожащие, что ли? Пусть-ка теперь раскошеливаются, буржуа поганые, чтоб их после смерти не тронули.

— А вдруг они все кремироваться начнут? — холодно полюбопытствовал Мандрыгин.

— Предусмотрено, — потер ручонки Чешуйников. — Кремация им не намного дешевле обойдется, чем обычное погребение. Экономической стороной вопроса уже занимаются ученые… академики. Вы учтите, что все французы по своей психологии — жадные лавочники.

Чтобы сэкономить, они выберут для своих костей участь сувениров. Представляете, бюстики этого, как его, знаменитого ихнего…

— Жана Маре, — подсказал Мандрыгин.

Официант раздраженно хрюкнул.

— Генерала де Голля, — тупо предположил Май.

— Да какой еще генерал! — озлился Чешуйников. — Не генерал, а… писатель. Вольтер! Вольтер! Как вам это?

— При чем тут я? — дернул плечом артист. — Ты у Вольтера спроси: нравится ему быть бюстиком из берцовой кости безымянного покойника или нет.

«Кре-ест! Кре-ест!» — стрекотал вдали Веревкин, солируя в общем козлогласии. Веселое ночное наваждение рассыпалось в труху, и Мая потянуло вон из ресторана, но он не ушел. Голосовое неистовство вдруг улеглось, визги и крики непонятным образом перетекли в оперный хор, который величественно и грозно пропел a capella: «Раз-ве ку-пишь ты бес-смер-тие за все сво-е зо-ло-то и кто-о, ска-жи мне, гер-р-цог, про-даст те-бе его-о?» После этого хор вновь рассыпался на тысячу резких, издевательских, обманных звуков. Май обмяк, ссутулившись и прижав ладони к вискам. «Послышалось», — сунулся утешать двойник, но зря. Май повернулся к официанту и, уставившись в блеклое его лицо желтыми глазами, спросил испуганным детским голосом:

— Значит, гробовая лавка вам нужна, чтобы… участвовать в процессе? Дивиденды получать? Правильно я догадался?

Мандрыгин засмеялся со злым умилением:

— Мне нравится это «догадался»! Все ведь так ясно, примитивно, понятно. Но нет, у нас не любят понимать, у нас любят именно до-га-ды-вать-ся!

— Попрошу без комментариев, — взвинченно бросил Май и, не сводя взора с официанта, продолжил: — Вам не кажется, что люди хотя бы на бесплатную кремацию имеют право?

— Мы не индусы какие-то сраные. Кремация для нас, христиан, неприемлема, — горделиво объявил официант.

— А если христианин — нищий?

— Вот прицепился, — утомленно вздохнул Чешуйников. — Ну, будут, наверное, и для населения льготы. Ветераны, герои труда, народные артисты…

— А которые не народные, а — просто народ, обычные люди? По-вашему, они не имеют права предстать на Страшном суде в приличном виде?

— Пусть сначала заработают на приличный вид! — огрызнулся Чешуйников. — Привыкли, понимаешь, к халяве при советской власти… От-вы-кать надо, товарищи дорогие, господа хорошие!

— И вы верите в Страшный суд?! — ахнул Май, всплеснув руками.

— Вот гад! Меня, православного, оскорблять?! — заголосил Чешуйников и на всякий случай заслонился подносом, как щитом.

— Нет, я хочу знать, кто вам позволил решать — кого пускать на Страшный суд, а кого нет! Ведь кто-то должен был дать вам такие полномочия!

— Я даже знаю кто! Тот, кто на Страшном суде председательствовать будет! — живо встрял Мандрыгин, обхватив друга за плечи, чтобы тот не бросился на официанта.

— Что вам надо? — хлюпнул Чешуйников, мысливший явно другими категориями, и доверительно поведал: — У нас все клиенты согласны: и Сутулов, и Муммель с Фетюковым, и даже Евсей Будряк, а он насчет бедных ого-го… очень их жалеет, содержит детский дом… церковь у себя в имении воздвиг… молитвы наизусть читает…

— Плача и нагинаясь при этом? — ненавидяще уточнил Май и тотчас ему — сама собою — открылась великая тайна, про кого написал свой роман безграмотный Шерстюк: слово «Миссия» означало «Мессия», помазанник Божий.

— Вшивый бандурист! Шестерка! Пш-шел отсюда-а! — завизжал Чешуйников из-за подноса. — Убери его, Мандрыгин, а то я тебя самого того-этого! Станешь здесь персоной нон-грата. Надо тебе это?

— Окстись, православный! Не губи-и! — театрально вскричал Мандрыгин, оттолкнул Мая и, плюхнувшись на колени, протянул к официанту костлявые руки. — Яви милосердие! Дай льготу выслужить! Пусти на Страшный суд — не пожалеешь! Ведь между судебными заседаниями, в кулуарах, вам танцев захочется!

В зале громоподобно ожил барабан, за ним страстно взвыли трубы, и протяжно зевнул аккордеон.

— Танго, — пискнул Чешуйников.

— Танго! — поддакнул Мандрыгин, щелкнув пальцами и по-балетному вскинув голову.

— Танго? — не понял Май и вскричал в отчаянии: — Я требую ответа — кто здесь раздает льготы на бессмертие? Имя! Фамилия!

— Задушить тебя, что ли? — пробормотал Мандрыгин, звонко щелкая и гримасничая. — Ты мне репутацию погубить хочешь?

— Кре-е-ест! — влилось в танго знакомое стрекотанье премьера.

— А-ах, так это Веревкин раздает льготы? — воскликнул Май.

Вопрос ошеломил официанта. Он выглянул из-за подноса, затем отшвырнул его и загулькал от смеха, тряся перед собой ручонками:

— Да этого Веревкина… в высший свет пустят… только сортир чистить!..

Мандрыгин уродливо ухмыльнулся в знак согласия. Май закрыл глаза и, совершая над собой насилие, предположил, что все эти абсурдные речи под биллиардным столом — часть общего представления, такого же несерьезного, как музыка Минкуса, поиски креста, бутафорская бандура и фальшивые костюмы запорожцев. «Все это блеф, — зевнул двойник и внезапно заржал: — Ну кому бюстики из костей могут понадобиться в таком количестве! Они же не женские прокладки. Понимаю, тебя бесит, что столь мерзкая „сувенирная“ мысль вообще могла оформиться в чьей-то башке и стать публичной, почти легальной. Но будто ты не знаешь, что в наших палестинах может случиться любой, самый идиотский, кровожадный бред. И никогошеньки он не удивит. Потому что люди, в сущности, очень кровожадны. Привыч-ка-с! Ущерб натуры! Потребность униженного, тупого язычника почувствовать себя вершителем чьих-то судеб, маленьким божком! Будь ты бездарь распоследняя, ничтожнейший человечек, дурак — у тебя есть сладкая возможность пропеть людоедское „Кр-ро-ви! Смер-рти-и!“. А уж как женщины любят эту песню… Какая-нибудь мамаша семейства: лицо широкое, почти доброе, баранья завивочка, очки, валики жира на спине — а туда же, крови требует… ради своих детей! Причем чьей угодно крови — маршала какого-нибудь в сталинские времена, нынешнего олигарха или маньяка-убийцы. Ты думаешь, такую мамашу напугает перспектива отдать свой скелет на сувениры? Людоеда костями не проймешь! Мамашу возмутит то, что у нее нет денег на покупку льготы. Она пойдет бить в таз на площади и требовать, чтобы государство ей обеспечило вожделенную льготу. Картина Страшного суда, которая скомпоновалась в воображении мамаши, и не снилась Микеланджело! Ее Страшный суд — это гибрид партсъезда и военного трибунала, с буфетом в паузах между чтением бессмысленных речей и исполнением смертных приговоров спецподразделением ангелов-карателей…»