— Я… не сообразил, — растерялся Май.

— Куда уж тебе сообразить! — зло подхватил Мандрыгин. — Тебя же больше бессмертие души интересует и когда Армагеддон будет! А то, что рядом родной человек страдает, тебе наплевать!

— Нет! — всхлипнул Май. — Не наплевать!

— Ох, пришел бы этот ангел ко мне! Уж я бы с ним цацкаться не стал, своего бы не упустил! Ну почему он выбрал тебя? Ты что, истово верующий, в церковь ходишь, посты соблюдаешь, исповедуешься?

— Я… скорее деист, — ответил Май, почему-то смутившись.

— Какие слова… Деист!.. На деле-то небось нормальный советский безбожник, как все.

— Правда! — ударил себя в грудь Май. — Я ждал чуда, как все безбожники. Золотого дождя ждал! А Он мне чуда не дал. — Май умолк и, озираясь, прошептал со страхом: — Зато у ведьмы Ханны денег мно-ого! Это, брат, пошлая до тошноты правда жизни!

— Ты ненормальный, Май.

— А ты? Верить в сувениры из человеческих костей — это нормально? Это байка для темных дремучих старух.

Витражная дверь дрогнула, распахнулась, мигая алыми бликами. Гром музыки и голосов обрушился на друзей. Измученный Май рванулся в страхе прочь, но Мандрыгин удержал его. Рябь волнения пробежала по веренице клонов-стражников. Они подтянулись, ощущая величие момента. В коридор ступила процессия. Четыре крепких официанта торжественно несли на плечах носилки. На них, с головой накрытый скатертью, возлежал фараон, высунув наружу короткую жирную руку. Она качалась в такт шагам, и бесценное рубиновое кольцо сверкало на кривом мизинце. Два санитара семенили рядом, смиренно поддерживая руку божества за локоть и за кисть. Мандрыгин узнал кольцо и, не удержавшись, изумленно вскричал:

— Лаэрт Гамлетович?! Неужто взаправду у-би-и-ли?!!

Май вяло засмеялся, парализовав таким нахальством процессию. Она замерла. Из-под скатерти сопливо простонали:

— Кто это ржет?

— Артист! Начинающий! — закричал Мандрыгин, подскакивая к носилкам. — Не со зла он, Лаэрт Гамлетович, а из желания вас подбодрить!

— Потявкай у меня, — пригрозило тело и злобно заныло: — Во-от, снежками с Веревкиным кидались, и он мне задницу пробил, падла-а! Хорошо, самолет свой… сейчас прямо в Женеву, в клинику, там уже профессора разбудили, ждет…

— Будете, как новый! — страстно заверил Мандрыгин. — Прошу тогда вспомнить мои пророчества! Я — Василий Мандрыгин, он же Гормотун! Я вам на именинах у Гугуляна танец с кинжалами плясал, помните? На столе плясал, среди фужеров! И ни один не разбил!

— Гугулян — гнида, — изрекло тело, стеная.

— Какое в том сомнение — гнида самая натуральная! — истово согласился артист и воззвал к носильщикам: — В путь! Будьте бдительны! Враг коварен! В плен живыми не сдаваться! Всем выдали ампулы с ядом? Верю в вас, служивые!

Процессия мрачно удалилась. Май задумался, сколько весит снежок, если им нанесли такое тяжкое увечье. Мандрыгин угадал вопрос и ответил:

— У них снежки — это бильярдные шары.

Дежурный клон свистнул друзьям, распахнув витражную дверь. Вихрь бравурной, соблазнительно-веселой музыки полетел им навстречу. Под звон литавр и треск кастаньет Мандрыгин с Маем перешагнули заветный порог.

— А-ах! — вскричал Май, зажмурившись.

Чудо света — люстра на миг ослепила его. «Огнепалимая купина!» — радостно вспомнил Май и запрокинул голову, уставясь в туго переплетенные бронзовые ветви, окропленные жаркими яхонтовыми огнями. Блики от них остро пылали на хрустальном куполе, совершенно затмевая скромный свет звезд над ним. На дне зала творилось невидимое Маю действо, какая-то заманчивая мистерия под трескучую, бездумную музыку из балета «Дон Кихот». Мая потянуло к перилам — глянуть вниз, на самое дно, да не вышло: спутник сильно ударил его под колени.

— О-ох!.. — всхлипнул Май и пал на четвереньки рядом с Мандрыгиным, уже успевшим принять эту позу.

Ничего не объясняя, артист шустро пополз вперед между столами по драгоценному, багряному с золотом, восточному ковру, усеянному бильярдными шарами — «снежками». Он двигался, волоча за собой тяжелую бандуру, но безукоризненно точно попадая в такт музыки Минкуса. Из памяти Мая тотчас выступил полинялый образ детства: елка, бедные аккорды дрянного детсадовского пианино; он сам, пятилетний, ползает по полу среди таких же малышей в костюме божьей коровки — с картонным панцирем на спине, красным в черный горох, и головокружительно вкусно пахнущим столярным клеем…

Май опомнился и увидел, что все вокруг ползают на четвереньках: официанты, клоны-охранники и даже немногочисленные полуодетые нетрезвые женщины в дорогих помятых платьях. Люди явно что-то искали, шаря руками по ковру, под столами и даже — как бы невзначай — по спинам и бедрам друг друга. Эти телодвижения так ладно сочетались с бесшабашной музыкой и были так заразительно-забавны, что Май немедленно захотел стать участником пантомимы — живо пополз, как когда-то в детском саду, но… замер. Страстное, злое стрекотанье испугало его:

— Крест! Кре-ест! Кре-е-ест!..

Май невольно поднял голову, подчиняясь порыву, свойственному всякому, более-менее культурному человеку — при слове «крест» устремлять взор ввысь. Однако порыв был хоть и культурный, а неправильный. Никто и не думал искать крест под куполом; напротив, все снова принялись прочесывать пространство бильярдного зала с невероятно суровым энтузиазмом.

— Кре-ест!.. Как мне без креста-а?!.

От любопытства Май нарушил позу — выпрямился, стоя на коленях, и заметил вдали, у стены, за сдвинутыми столами и разбросанными стульями диван. На нем бесновался кричавший человечек — подпрыгивал, вскакивал, плюхался, вновь подпрыгивал. Он был похож на припадочного кузнечика. Май догадался: это Веревкин, победитель Лаэрта Гамлетовича. Веревкин был расхристан: рукав смокинга оторван, рука обмотана полотенцем. В эйфории победы Веревкин жаждал сразиться насмерть с кем-нибудь еще, но желающих не было, и потому вся неуемная страсть триумфатора выливалась в понукающее стрекотанье: «Кре-ест! Подарок Папы Римского-о! Кто найдет — бонус даю-ю!..»

Май получил удар между лопатками от неизвестной руки и шлепнулся на четвереньки, ничуть, впрочем, не рассердившись. Напротив, ему стало весело; блаженная сладость беспечности разлилась по телу. «Эй, беллетрист!» — окликнули Мая из-под бильярдного стола, сдвинутого в пылу драки на балкон и сокрушившего там кадки с растениями. Май послушно нырнул под тяжелый свод стола и увидел в полутьме Мандрыгина и какого-то официанта. Они возлежали на пушистом ковре в позах пирующих патрициев. Между ними, на подносе, красовалось блюдо с золотыми, нежно-хрусткими форелями, и тускло поблескивала пустая скляница. Мысль о том, что не худо бы выпить, искусительно промелькнула в мозгу Мая, но голод оказался сильнее жажды. Май сипло, мучительно вздохнул, глядя на блюдо с форелью. Это испугало официанта.

— Василий, а что за казачок с тобой приперся? — спросил он, придвигая на всякий случай поднос к себе.

— Знакомьтесь, господа, — величественно вымолвил Мандрыгин. — Май, мой ассистент, стажер-бандурист. Подает надежды. Решил я дурашке практику устроить — привел сюда, в высший свет. Пусть посмотрит, на ком этот свет держится. — Мандрыгин хмыкнул и, кивнув на официанта, представил: — А это, Маюша, один из таких людей и есть! Чешуйников, старинный мой приятель. Всех миллионеров знает, всех обслуживал, от всех чаевые получал. А прославился он тем, что одного олигарха облил шампанским — вместе с бабой его, в алмазах. И хорошо облил, я скажу. Онемела парочка! А герой наш как ни в чем не бывало спрашивает: «Заказ повторять будем?» Ну, олигарх за такую невиданную отвагу… что, Чешуйников, подарил тебе, а? Что?

— Тысячу долларов на чай и магазинчик вторсырья, — стесняясь и гордясь одновременно, провякал официант.

— Во как! Учись, писатель! — взвизгнул от восторга Мандрыгин. — Это как в сказке: коньки и в придачу весь мир!

— Андерсен, «Снежная королева», — хрипло пискнул озверевший от голода Май и, не владея собой, цапнул с блюда жареную рыбешку.