Мне показалось, что звери лежат хаотично; где выбрались на сушу, там и залегли. Обманчивое впечатление! Присмотревшись, я сразу выделил самок с детенышами. Молодые и старые мамы — айвоки и агна- салики, как называют их эскимосы,— находились с кассекаками — малышами — по отдельности, на своей льдине, у самой кромки, чтобы в случае опасности успеть нырнуть. Они лежали в самых разнообразных позах. Чаще кассекаки, взобравшись на широкие материнские спины, дремали. С серебристой шерсткой, отчаянно курносые, с выступающей челюстью, они здорово смахивали на бульдожек, особенно когда приподнимались на кривых передних ластах. Если самка кормила, то она заваливалась на бок, в истоме вытянув на льду шею, а детеныш пристраивался к сосцам и жадно чавкал. У айвоков и агнасаликов кожа была почти голая со множеством морщин и складок. Время от времени самки беспокойно крутили головами: нет ли опасности? Выкармливают, пестуют своих чад они долго, до двух лет. Целый год кассекак питается только материнским молоком, затем, когда покажутся клыки, еще год самка учит пестуна добывать пищу, пропахивать бивнями морское дно, выискивать рачков, моллюсков, звезд. Мать сильно привязана к своему малышу и не покинет, не оставит детеныша, даже раненная: прижав к груди передними ластами, непременно уйдет с ним в океан. И, будьте уверены, пойдет на явную гибель, но попробует отомстить тому, кто осмелится тронуть детеныша.
Тесно прижавшись друг к другу, тоже на своих, отдельных льдинах отдыхали старые самцы — антох- паки. Они устали от жизни за три десятилетия, не обращали никакого внимания на самок, и ничто их не занимало и не волновало. Долгие часы антохпаки дремали в одной и той же позе. Бивни их были стерты почти наполовину, а на толстой, бугристой от шишковатых наростов коже красовались многочисленные шрамы и рубцы — следы буйной, давно ушедшей молодости, страшных поединков с сородичами. На широких спинах морских зверей сидели белые чайки, выклевывали из складок кожи паразитов.
В компаниях молодых, подросших самцов — ункаваков — то и дело возникали жестокие драки. Льдины, н? которых они лежали, были в пятнах крови. Повод для драки мог быть самый ничтожный: например, слишком громкий рев, который не понравился соседу, ненароком придавленный соплеменник. На самок моржи — ноль внимания. Они нужны им только в брачный сезон. Отцовских чувств они не ведают.
Между тем одинокий морж, находившийся в полынье, заходил небольшими кругами. Судя по размерам головы и клыков, это была еще не старая самка. Почему она одна? Отчего в воде, а не на льдине? Я поискал глазами ее детеныша и не нашел.
Показав миру толстенный зад, она вдруг рывком, вертикально ушла в воду. Ныряльщики моржи отличные, уходят на глубину до девяноста метров. Кормилась, пропахивая бивнями дно, она довольно долго, минут десять. Дольше без воздуха ей не выдержать. И моржиха появилась на поверхности, издав громкий выдох и фырканье. Затем неспешно поплыла вдоль кромки льдов, на которых лежали самки с детенышами. Потом стало происходить что-то непонятное... Моржиха поочередно подплывала к льдинам, перевалив на треть свое толстое тело, с треском вонзала клыки в лед, подтягиваясь на них, взбиралась на кромку. Те Кто Ходит На Зубах — так в переводе с латинского звучит название моржа. Затем тяжело, неуклюже прыгала к самке с детенышем. Самка ее не занимала вовсе, а интересовал только детеныш. Она тянула к малышу клыкастую морду, пыталась погладить ластой. Но не успевала она дотронуться до него, как самка нападала на моржиху, мощными ударами бивней изгоняла со своей льдины. Незваная гостья тяжелым тюфяком сваливалась в воду и плыла к соседней льдине, к другой самке с детенышем. Там повторялось то же самое. Мне оставалось только строить догадки...
На каменистую косу была вытащена эскимосская байдара, обтянутая кожей моржа, с ребрами этого зверя вместо деревянного каркаса; в ней валялось весло с широкой лопастью. Я решил подплыть поближе к морским великанам, чтобы рассмотреть их в непосредственной близости. Человека они не боятся, подпускают почти вплотную. Правда, среди них мог находиться келюч — хищный морж, который нападает и на человека с целью убить его. Но келючи — большая редкость. Хищниками моржи становятся в исключительном случае и не по своей доброй воле. Что прикажете делать кассекаку, у которого убили мать? Клыки у него еще не показались. Чем же пропахивать дно, выискивая пищу? А есть-то надо. Вот и подстерегает он кольчатых нерп, птиц и, познав вкус теплой крови, выросшим, матерым зверем сможет напасть и на человека.
Я столкнул легкую байдару в воду, вспрыгнул в нее сам и чуть было не свалился в ледяную воду, потому что она неожиданно задергалась из стороны в сторону, кренясь то на один, то на другой борт. Не иначе как хитрый и злой эскимосский черт Тугнагако — Дух Севера — захотел искупать меня в холодном океане. Остается только удивляться, как это не умеющие плавать чукчи и эскимосы решаются выходить на этой чертовой посудине в океан. Но наконец балансированием рук, ног, корпуса мне удалось усмирить взбунтовавшуюся байдару; я устроился на корме и поплыл, поочередно опуская весло с левого и правого борта. Байдара скользила по воде легко, как с ледяной горки. Кромка плавучих льдов быстро приближалась. Я был уже на середине полыньи, когда громкий, дикий, воинственный рев заставил меня резко затормозить веслом. Так ревут моржи в сильном раздражении, перед нападением на врага. Я поискал глазами драчуна. Нет, все моржи спокойно, невозмутимо лежали на льдинах и не собирались вступать в поединок. Когда раздался повторный угрожающий рев, я увидел, что это ревет знакомая одинокая моржиха из воды. Она возбужденно ходила маленькими кругами и неотрывно глядела на меня, то и дело разевая свою страшную пасть. Зверю явно не нравилась близость человека на байдаре. Мне стало не по себе. Неужели келюч?.. Нет, едва ли. Хищные моржи нападают на жертву без китайских церемоний; внезапно появляются из воды подле байдары, положив бивни на борт, переворачивают посудину, сбрасывают человека в океан...
Пока я думал, что мне делать, испытывая судьбу, плыть дальше или повернуть к берегу, позади раздался крик. Я оглянулся. На каменистой косе стоял маленький кривоногий человек в кухлянке и торбасах. Он размахивал левой рукою. В правой был карабин. До слуха донеслось:
— Туда ходить нет! Ходи сюда!..
И только тогда я развернул байдару и заработал веслом. Вскоре посудина прошуршала кожей по мелким камням. Я ступил на берег.
Это был старый эскимос с лунообразным, цвета печеного яблока лицом, вдоль и поперек пропаханным морщинами. Реденькие, мягкие, как пух, седые волоски поземкой струились на непокрытой голове, серебряная бородка и усы резко выделялись на темном лице. Но глаза из узких щелочек поблескивали цепко, молодо.
— Думал, однако, стрелять надо,— сказал он и скупо улыбнулся, показав желтые крепкие зубы.
— Здравствуй, отец... Что, келюч? — спросил я, кивнув на моржиху, которая все еще не успокаивалась, громко ревела возле льдов.
— Нет, не келюч, хеолох,— был ответ.— Однако, мог убить, как келюч.
Я угостил незнакомца сигаретой с фильтром. Эскимос оторвал фильтр, запрокинув голову, высыпал табак из тонкой бумажной оболочки в рот и с удовольствием стал пережевывать его. Мы присели на борт байдары.
Рассказ старика о моржихе, которая ревела сейчас в полынье, занял не более двух минут, но за скупыми словами я увидел полную трагичности картину. Северные люди терпеть не могут пустой болтовни и умеют передать многое в немногих словах.
По весне взломанные штормами льды вышли из бухты, отодвинулись от* берега, образовав широкую полынью. Но там, где бухта кончалась, припай держался истонченный, в трещинах, лед не желал отступать, крепко цеплялся за каменистую косу. Еще один шторм — и припай до осени расстанется с берегом.
Старик, сидя в кожаной байдаре, ловил сетью сайку — полярную треску. Течение прибило байдару почти к самой кромке льдов. По соседству, рукой подать, у подножия высокого тороса лежала крупная моржиха с детенышем. Кассекак забавлялся: забирался на крутую и широкую материнскую спину, потом с радостным поросячьим визгом, расставив передние ласты, скатывался на лед. Близость человека вовсе не тревожила исполинского зверя, он не обращал на него никакого внимания. Как бы полностью доверяя ему, моржиха оставила своего малыша под торосом, тяжело запрыгала к воде и шумно свалилась в океан — кормиться. Она уходила под воду на несколько минут, затем лысая, усатая, клыкастая голова появлялась на поверхности; убедившись, что детеныш ее цел и невредим, вновь ныряла. Недавно родившийся пятидесятикилограммовый кассекак жалобно повизгивал, подзывая мать.
