– Спасибо, а ехать недалече, за реку. – И дед, осмелев, привычным движением рук сдернул кушак, сбросил на пол полушубок. – Я ведь колхозный смолокур, с детства в тайге пропадаю. Там, видно, и доживать буду. Так уж приезжайте, два-три ложка прогоним и с охотой будем.
Сухое, обожжённое ветром лицо старика перетягивалось вздувшимися прожилками. Руки тоже жилистые, тяжёлые. Умные добрые глаза под широкими бровями и улыбка, изнутри освещающая лицо. На всей его коренастой фигуре, на одежде лежал отпечаток лесного человека.
– Где же мы вас найдём? Тайга большая…
– Сам найдусь, не беспокойтесь. Пашка, внучек, вас тут дождётся, пока вы соберётесь, и отсюда на Кудряшке к седловине привезёт.
– А Пашка-то где?
– На улице с санями ждёт. Не беспокойтесь, довезёт. Он, шельма, насчёт коз во как разбирается, моё почтенье! Весь в меня, негодник, будет. – И его толстые добродушные губы под усами растянулись в улыбке. – В зыбке ещё был, только на ноги становился, и что бы вы думали? Бывало ружжо в руки возьму, так он весь задрожит, ручонками вцепится в меня, хоть бери его с собой на охоту. А малость подрос – ружжо себе смастерил из трубки, порохом начинил его, камешков наложил, как вправдашное… Вот уж и грешно смеяться, да не утерпишь. Бабка бельё в это время во дворе стирала. Подобрался он к ней, подпалил порох да как чесанул её, бабку-то… Она, голубушка, и полетела в корыто, чуть не захлебнулась с перепугу… Так что не беспокойтесь, он насчёт охоты разбирается. Где силёнкой не дотянет – хитростью возьмёт, Говорю, не подведёт.
– Ну как, Василий, поедем? – спросил я.
– А как же иначе?!
– Тогда по случаю нашего знакомства, думаю, не откажетесь рюмочку пропустить. Пьёте? – спросил я старика.
Тот смешно прищёлкнул языком и, разглаживая влажную от мороза бороду, хитровато взглянул на меня.
– Случается грех… Не то чтобы часто, а приманивает.
Я налил ему полстакана спирта и хотел было развести водою, но он энергично запротестовал:
– Что вы, что вы, зачем добро переводить?.. Старик опрокинул стакан, громко крякнул, вытер губы, а бутерброд переломил пополам и сунул в рукавицу.
– Иди, Василий, собирайся побыстрей.
– Я не задержу.
Василий Николаевич вышел вместе со стариком.
– Пашка пусть зайдёт погреться! – крикнул я им вслед.
Вот, думаю, подвалила удача. К счастью, у меня есть разрешение на отстрел двух козлов. Достаю ружьё, осматриваю, начинаю переодеваться. Хорошо поразмяться в тайге! Меня захватывает радость предстоящих охотничьих приключений. Чего только не услышишь, не увидишь в тайге за день! Я истосковался по лесу, по стуку дятла, даже по усталости. Воображение – не замедлило вылепить картину охоты, сбитого удачным выстрелом козла и костёр в лесу под кудрявыми соснами…
Слышу, приоткрылась дверь, и в комнату просунулся парнишка, закутанный с ног до головы в дорожную доху. Он сбросил её у порожка, повернулся, и я увидел конопатое лицо.
– Копейкин?! Так это ты и есть Пашка?
– Пашка я, из Медвежьего лога…
– Почти графский титул! Ну, садись! – пригласил я.
На нём были та же защитного цвета широченная телогрейка с чужого плеча и большие унты, вероятно, дедушкины обноски. Поверх этого странного костюма, напоминающего водолазный скафандр, торчала на тоненькой шее голова с беспорядочно взбитыми русыми волосами, с острым птичьим носом, обрызганным мелкими веснушками, и с ямочкой на округлом подбородке. Во всей его фигуре было что-то стремительное, как у стрижа в полёте. Серые ястребиные глаза мгновенно пробежали по всем закоулкам комнаты, по всем предметам, но не выдали любопытства, точно ничто их тут не удивило.
– У вас тепло, – сказал он, долго усаживаясь на стуле. – Вы не торопитесь: пока дедушка добежит до лога, мы лучше тут подождём, в тайге враз продует.
– Куда же он побежал? – удивился я.
– Мы-то поедем прямиком, до седловины, а он по Ясненскому логу пугнёт на нас коз.
– Пешком и побежал?
Пашка улыбнулся, набрав полную грудь воздуха.
– Дедушка у нас всё пешком, сроду такой. До Медвежьего лога, где наше зимовье, двенадцать километров, а за тридцать лет, что живёт дедушка там, он на лошади ни разу туда не ездил. Когда Кудряшка была молодой, следом за ней бегал. А теперь она задыхается в хомуте, спотыкаться стала. Так он пустит её по дороге, а сам вперёд рысцой до зимовья. Она не поспевает за ним.
– А как зовут твоего дедушку?
– Не могу выговорить правильно, сами спросите. Его все Гурьянычем по отцу величают. Сказывают, он будто был одиннадцатым сыном, родители все имена использовали, ему и досталось самое что ни на есть трудное. Ниподест, что ли!
– Анемподест?
– Да, да… Он у вас ничего не просил? – вдруг осведомился Пашка.
– Нет.
– А ведь ехал с намерением. Значит, помешкал… У нас на смолокурке все к краю подходит: зимовье на подпорках, бабушка старенькая, да и Кудряшка тоже. А Жучка совсем на исходе, даже не лает… Так мы с дедушкой хотели щенка раздобыть. Говорят, у вас собаки настоящей породы. – И паренёк испытующе посмотрел мне в глаза.
– Собаки-то есть, Пашка, но когда будут щенки, не знаю. Да и будут ли?
– Бу-у-дут, – убежденно ответил Пашка. – К примеру, наша Жучка каждый год выводит щенят, да кому они нужны! Хочется породистого. Мы уже и будку ему сделали и имя придумали: Смелый!.. Значит, ещё неизвестно?
– А зачем тебе собака?
– Как же в тайге без неё?
– Ты ходишь в тайгу?
– Каждую осень промышляем белку, когда и колонка добудем, ну и птицу боровую. А в прошлом году росомаха попалась, – последнее слово он произнёс не без гордости. – Уж намаялись с ней.
– А сколько тебе лет?
– Тринадцать. Я по тайге сызмальства хожу.
Пока он рассказывал о своей жизни, я переоделся.
– Чаю со мной выпьешь?
– С сахаром? – оживился он. – А что это у вас, дядя, за коробка нарядная?
– С монпансье.
– Знаю: кисленькие леденцы, – он громко прищёлкнул языком.
– Могу тебе подарить.
– С коробкой?
– Да.
– Что вы, ни-ни! – вдруг спохватился он. – Дедушка постоянно говорит, что я за конфетку и портки свои продам. Брать не велит. А чаю с монпансье выпью… Какие у вас маленькие чашки! – заключил он неожиданно.
Пил Пашка из блюдца долго, вольготно, даже вспотел и всё время шмыгал носом. А беспокойные глаза продолжали шарить по комнате.
– У вас, видать, настоящая дробовка? Наверно, тыщу стоит? – И, покосившись на моё ружьё, затяжно вздохнул. – А дедушка с пистонкой промышляет. Она ещё дедом его с турецкой войны привезена, кремнёвкой была, потом её на пистонку переделали. Старая она у нас, к тому же ещё и грозой её чесануло: ствол сбоку продырявило и ложу расщепило. И стреляет смешно: сначала пистон треснет, потом захарчит, тут уж держись покрепче и голову нужно отворачивать – может глаза огнём вышибить… Нашей пистонке трудно запалиться, а уж как стрельнет – любого зверя сразу сшибает.
– И ты с ней охотишься?
– Стреляю, но редко. Я только припасы таскаю, да если где зайца раненого догнать или утку из воды вытащить. Бывает, и белка зависнет на дереве. Дедушка говорит: «Вот уж как ты, Пашка, научишься во всех лесных делах разбираться, тогда пистонка будет твоя».
– Ну и как же?
– Стараюсь.
– Знаешь, Пашка, с таким ружьём недолго и беды нажить! Новое нужно купить.
– Край как нужно! – оживился парнишка. – Да что поделаешь с бабушкой: она не согласна насчёт покупки ружья, денег не даёт, а то бы мы с дедушкой давно купили. В магазин часто заходим, дедушка все ружья пересмотрит, выберет и скажет: «Ну хороша же, Пашка, дробовка!» С тем и уйдём.
– Почему бабушка против покупки?
– Говорит, что я тогда из тайги вылезать не буду, школу брошу.
Лицо его вдруг стало грустным. Он смотрел в угол, где стояла моя двустволка, а воображение, вероятно, рисовало заманчивую картину, как он с настоящим ружьём бродит по тайге, стреляет рябчиков, косачей и как, нагрузившись дичью, возвращается к бабушке в зимовье… Кажется, я своими расспросами коснулся больного места. Он наскоро допил чай, отблагодарил Акимовну и смолк.
