Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Слезы катятся по щекам Анкай, падают с подбородка на лист бумаги. Не обращая внимания на кляксы, которые, расплываясь, смывают слова, она продолжает писать. Перо бежит стремительно, нервно, местами рвет бумагу.

«Я родилась в Ден-Фене, крошечном городке, которого не найти на карте мира, в провинции Хенань. Мои первые воспоминания — сиротский приют Кай Фен и голод. Я всегда была голодна. Летом от диких фруктов и травы во рту стоял кислый вкус. Целыми днями я бродила по лесу в поисках гусениц и кузнечиков, которых потом жарила на костре, — это было мое единственное лакомство. Наступала зима — самое тяжкое время! Мои растрескавшиеся от мороза руки кровоточили. Горячей воды не было, раз в неделю нас пинками загоняли под ледяной душ. Я стучала зубами. От холода и голода.

В шесть лет, сидя верхом на ограде приюта, я с завистью смотрела на детей, которые гордо шагали по улице с болтавшимися за спиной ранцами. Я тоже хотела в школу! Долго я донимала просьбами директрису. Я стирала всю ее одежду, задаривала ее подарками: приносила то цветок, то кузнечика, то птичку. Наконец она уступила. В семь лет мне открылся мир. В школе все смеялись над моими стрижеными волосами, над стоптанными башмаками, над карандашными огрызками, которые я подбирала на помойке. Я дралась с мальчишками, которые обзывали меня шлюхиным отродьем. Вечерами, когда все в приюте ложились спать, мне приходилось клеить спичечные коробки, по одному фыню[13] за штуку, чтобы заплатить за школьные учебники. Росла я быстрее других. В десять лет догнала ростом четырнадцатилетних мальчиков. В школе я начала наводить свои порядки, сколотила шайку, и мы брали под защиту тех учеников, которые платили нам дань. Теперь мне жилось лучше. Летом я приносила в приют фрукты, семена лотоса, пирожки; зимой — горячую картошку, вяленую рыбу, засахаренную айву. К тринадцати годам я была некоронованной королевой обширной территории, и самые отчаянные головорезы лезли в драку за право покатать меня на багажнике велосипеда. Эти силачи и храбрецы ходили передо мной на задних лапках, лишь бы я позволила поцеловать себя, потрогать, показать пиписку. Я не ломалась: десять минут моего терпения стоили им клятвы всегда драться за меня. Я провоцировала стычки и расширяла свои владения. В ту пору у меня впервые появился псевдоним. Меня называли — с почтением и опаской — 437. Это были три первые цифры номера моего велосипеда.

В лицее я изображала прилежную ученицу. Меня ставили в пример за мои отметки, лучшие на все пять классов моего цикла, и за образцовую дисциплину. Вскоре меня выбрали уполномоченной по культуре за мои многочисленные таланты: я пела, танцевала, умела организовывать праздники. Так бы и продолжалась моя двойная жизнь, не случись серьезной стычки за контроль над северными кварталами городка. Три с лишним десятка молодых ребят были схвачены полицией. Я во что бы то ни стало хотела спасти своего адъютанта, которого ранили, и в результате попалась сама. В кармане брюк у меня нашли складной нож. Под арестом я просидела целую вечность. Легавые разбили мне нос, стегали ремнем. Меня морили голодом и запугивали, приставляя к виску пистолет. От этой жестокости все во мне взбунтовалось. Я решила: умру, но ни в чем не признаюсь. Врала как по-писаному: „Я просто шла мимо; нож мне в карман подсунули. Никаких сообщников у меня нет. И вообще, я уполномоченная по культуре в моем лицее…“ Какой-то человек все время маячил в углу, когда меня пытали. Наконец однажды он заговорил со мной. Он знал обо мне все и предложил выбор: либо отправиться в колонию для несовершеннолетних, либо с ним в армию, чтобы стать защитницей народа. Я ответила, что и там, и там меня будет бесплатно кормить Партия, поэтому пусть Партия и выбирает.

Я покинула город назавтра, с ним, никому ничего не сказав. Мы ехали поездом на запад, потом автобусом на север, потом в военном джипе. Казарма находилась на равнине, где на многие километры вокруг не было ни одной деревушки. Мне обрили голову, выбросили мою гражданскую одежду и выдали две формы, две фуражки и две пары ботинок. Когда я оделась, меня привели в какой-то кабинет и сказали, что моя прежняя карточка гражданского состояния уничтожена и взамен сделана новая. Я лишилась имени, полученного в приюте, и стала называться тем, которое придумала для меня армия.

Нас было три десятка новобранцев от четырнадцати до шестнадцати лет. В первый год пришлось туго. Некоторые на учениях теряли сознание. Другим доставались оплеухи. Летом солнце выжигало нам мозги. Зимой ветер хлестал в лицо. Кормили скудно. Снова голод неотступно преследовал меня. Я тайком ела кору с деревьев и корешки, чтобы хоть как-то продержаться. К концу второго года двадцать из нас исчезли. Куда? Это так и осталось для всех тайной.

В шестнадцать лет меня перевели в другой лагерь. Я узнала новое чувство, неописуемое, дерзновенное и трепетное разом. Я влюбилась в моего инструктора. Какой это был мужчина — высокий, широкоплечий. Он был двойным агентом, ухитрился пройти подготовку в КГБ. Образец мужества и кладезь ума. Жизнь в лагере обрела краски. Самая тяжелая муштра стала удовольствием. Я понятия не имела, как женщина завлекает мужчину. Единственный способ выразить ему мои чувства, до которого я додумалась, был такой: я пробиралась в казарму в свободные дни, когда он играл с офицерами в карты. Стирала ему рубашки и носки и убегала до его возвращения.

В семнадцать лет я узнала, что такое смерть. Раз в месяц нам устраивали учебную облаву: выпускали в лес приговоренных к смерти, а мы преследовали их и исполняли приговор. Смерть — это запах страха, исходящий от человека в агонии. Мне доставляло удовольствие убивать, лихорадочное возбуждение охватывало меня на много дней, а когда оно проходило, я ощущала пустоту и желание убивать снова. Были еще уроки самоубийства. От шприцов, таблеток, пистолетов, ножей кровь стыла в жилах, но это и успокаивало. Лучше смерть, чем арест! Науку допросов и пыток мы осваивали всесторонне. По очереди становились мучителями и мучениками. Я била, душила. Меня избивали, пытали электрическим током. Сломали мне плечо. Лили в ноздри наперченную воду, загнали иглу под ноготь, раскаленным железом прижгли бедро. Два месяца меня продержали в карцере, на хлебе и воде раз в день.

Когда я снова увидела солнце, то поняла, что готова взойти к ледяным вершинам человеческих возможностей. Я превзошла самое себя. Боль — это тоже наркотик. У меня была цель. Я знала, что моя личная жертва станет вкладом в надежду на новый мир — чистый, безмятежный и счастливый. Мне мечталось, что настанет день, когда ни один ребенок не будет расти сиротой и голодать, когда все смогут ходить в школу и, в свою очередь, станут сообща строить еще более процветающее общество для будущих поколений.

В восемнадцать мне был преподан первый урок секса. Повесив на доску рисунок, военный врач объяснил, как функционируют наши детородные органы. Потом мой инструктор позвал меня в кинозал и дал посмотреть японский порнографический фильм. Он обошелся без комментариев. Просто во время сеанса велел мне раздеться и показал все наглядно. Он даже не забыл постелить на стул полотенце — оно было все в моей крови. „Не переживай. Тебя зашьют, будешь как новенькая“ — это были его единственные слова.

Вечером, спрятавшись под одеялом, я расплакалась. Что-то во мне сломалось навсегда. На всю жизнь я возненавидела эти органы, именуемые детородными. Потом я равнодушно ложилась с теми, кого назначали мне в партнеры для совершенствования техники. Просто очередная пытка, которую я должна была научиться терпеть.

Страдания, боль — какая малость! Я любила мою страну, я гордилась ее девятью миллионами квадратных километров плодородных земель и пятью тысячелетиями цивилизации. У меня была святая миссия — защищать ее от японцев, от Советов и от Запада, которые на протяжении полутора веков унижали и грабили нас. За реванш моей страны, за будущее Китая я готова была отдать жизнь — такую малость! Пусть она будет короткой и наполненной!

В девятнадцать лет я покинула лагерь; в кармане у меня были билет на поезд, конверт с деньгами, удостоверение личности и студенческий билет. Уже на пекинском вокзале столица поразила меня своей колоссальностью. От ее запахов, многолюдья, шума, от всего, что было знакомо мне только по книгам и видеофильмам, у меня голова пошла кругом. Никто не знал, откуда я приехала, и все эти миллионы людей были мне незнакомы. Одиночество в городе иное, непохожее на одиночество в тюремной камере. Оно подтачивало меня изнутри, но и окрыляло. Впервые в жизни я чувствовала себя свободной, сильной и непобедимой.

В начале 1990 года меня вызвали в Комитет национальной безопасности. Там, в кабинете, меня ждали незнакомые военные в высоких чинах. Один из них изложил мне план, другой поздравил, третий похлопал по плечу: „Это во имя родины“. Я ответила: „Есть“, не моргнув глазом, не раздумывая. Солдат на то и солдат, чтобы выполнять приказы.

Подготовка началась через неделю — столько времени мне понадобилось, чтобы уволиться из японской компании, в которой я работала. Мне показали протоколы допросов Аямэй, ее фотографии, ее вещи, статьи о ней в зарубежной прессе. Я выучила наизусть дневник узницы, схваченной нашими солдатами. Ее вскоре перевели в особую тюрьму, где она жила в хорошей квартире, могла заказывать книги, фильмы, даже комнатные растения у нее были. Она не знала, что видеокамеры следят за каждым ее движением. А за стеной, в соседней квартире, я запоминала ее привычки, повадки, вкусы и интересы. Мне сделали небольшую операцию, и между нами не осталось никакой разницы.

Я ничего не знала о Париже. Мне предстояло приехать во Францию под ее именем, несведущей и нищей, как она. Из иностранных языков я знала японский, английский и русский. Французского даже не слышала никогда: так было задумано. Я должна была учиться всему с нуля, как училась бы она.

В конце июня 1991 года я отправилась в Пекин, чтобы выполнить свое последнее задание в Китае. 15 июля я на угнанной машине сбила мать Аямэй — она умерла на месте. 1 августа 1991-го я бросилась в море и поплыла к Гонконгу. Лучи прожекторов рассекали небо. Пули свистели над моей головой. Я жалела, что забыла задать Партии один вопрос: когда мне можно будет вернуться на родину?

Париж — город мечты. Мировая слава его духов, его моды и его культуры обещала сладкую жизнь. 4 августа 1991 года я впервые увидела его — пустые улицы, закрытые магазины, грязное, душное метро. Меня приняла активистка Общества защиты прав человека в своем домике в северном предместье. Ее седой, кудлатый пес ковылял, волоча сломанную лапу, две кошки гадили в стенном шкафу. День только начинался — один из самых серых, самых холодных, самых промозглых дней в моей жизни. Раздевшись в ванной комнате, я смотрела на себя в зеркало, чтобы убедиться, что я не Аямэй, что я лишь зрительница этой жалкой жизни беженки».

вернуться

13

Фынь — китайская мелкая монета, в юане 100 фыней.

29
{"b":"270509","o":1}