Моррис прошел в кабинет, увидел письменный стол Ротстайна, на котором царил идеальный порядок, пишущую машинку под чехлом. Посмотрел на фотографии на стене. Здесь были обе бывшие жены, смеющиеся, молодые и прекрасные, одетые и причесанные по моде пятидесятых годов. Любопытный факт: Ротстайн держал своих бывших там, где мог смотреть на них, когда писал, но Моррис не располагал временем, чтобы подумать об этом; он не успевал даже ознакомиться с содержимым ящиков стола писателя, хотя и очень хотелось. Хотя был ли в этом смысл? Записные книжки он заполучил. То есть завладел мыслями писателя. Всем, что тот написал за восемнадцать лет, которые не публиковался.

Фредди, конечно, сразу забрал все конверты с деньгами (естественно, Фредди и Кертиса заботили только купюры), а вот записных книжек на полках сейфа еще хватало. Ротстайн отдавал предпочтение записным книжкам «Молескин» – такими пользовался Хемингуэй и такими мечтал пользоваться Моррис, находясь в исправительной колонии для малолетних преступников: тогда во взрослой жизни он видел себя писателем. Но в колонии Ривервью ему выдавали на неделю только пять листков толстой мягкой бумаги «Блю хорз». Едва ли их могло хватить для того, чтобы начать писать Великий американский роман. Попытки получить больше ни к чему не привели. Однажды он предложил Элкинсу, доверенному лицу интенданта, отсосать за десяток листов, но получил по морде. Забавно, с учетом того, что все девять месяцев, проведенных в колонии, его заставляли заниматься сексом безо всякого согласия, обычно на коленях и зачастую с собственными грязными трусами во рту.

Он не считал свою мать полностью ответственной за все эти изнасилования, но часть вины, безусловно, лежала на ней. Знаменитая Анита Беллами, профессор истории, чья книга о Генри Клее Фрике номинировалась на Пулитцеровскую премию. Настолько знаменитая, что считала, будто знает о современной американской литературе все. Именно спор о трилогии Голда заставил его в тот вечер выбежать из дома, в ярости и с твердым намерением напиться. Что он и сделал, хотя был несовершеннолетним и выглядел соответственно.

Спиртное действовало на Морриса не лучшим образом. Выпив, он творил вещи, о которых потом не помнил, и все его деяния были отвратительны. В тот вечер он угнал автомобиль, проник в чужой дом, устроил там погром и подрался с охранником, который пытался удержать его до приезда копов.

С тех пор прошло почти шесть лет, но воспоминания оставались четкими и ясными. Украсть автомобиль, покататься на нем по городу и бросить (может, предварительно помочившись на приборную панель) – это одно. Глупо, конечно, но при удаче он мог бы выйти сухим из воды. Но залезть в дом в Шугар-Хайтс и устроить погром? Это уже глупость в квадрате. Он ничего не хотел брать в том доме. Во всяком случае, потом не мог ничего такого вспомнить. А когда он что-то действительно захотел? Когда предложил определенные услуги за несколько листков бумаги «Блю хорз»? Ему дали в морду. Он рассмеялся, поскольку так поступил бы Джимми Голд (по крайней мере до того, как вырос и продался за Золотой бакс). И что произошло потом? Ему вновь дали в морду, только сильнее. Глухой треск ломающегося носа заставил его заплакать.

Джимми не заплакал бы никогда.

Он с вожделением смотрел на записные книжки «Молескин», когда Фредди Доу вернулся с двумя пустыми дорожными сумками. Он также принес потрепанный кожаный саквояж.

– Нашел в кладовой. Вместе с миллионом банок фасоли и тунца. Странный тип. Может, ждал Акрополипса. Давай, Морри, пора трогаться. Кто-то мог услышать выстрел.

– Соседей нет. Ближайшая ферма в двух милях. Расслабься.

– В тюрьмах полно парней, которые расслабились. Нам надо сматываться отсюда.

Моррис начал перекладывать записные книжки в сумки, но не удержался и заглянул в одну. Ротстайн действительно был странноватым и вполне мог набить сейф пустыми записными книжками, думая, что в конце концов что-то в них напишет.

Но нет.

В этой по крайней мере страницы – сверху донизу, от левого края до правого с крошечными полями – заполняли маленькие, аккуратные буковки, написанные Ротстайном.

Фредди тряхнул его за плечо, сильно:

– Завязывай с этим и собирай вещи. Один уже блюет и ни на что не годен.

Моррис бросил записную книжку в дорожную сумку, потянулся в сейф за новыми, его переполняла радость. Он забыл о трупе под одеялом в гостиной, забыл о Кертисе Роджерсе, которого выворачивало на розы, или циннии, или петунии, или что там могло расти во дворе. Джимми Голд! Едет на запад в пустом товарном вагоне. Ротстайн все-таки с ним не закончил!

– Сумки полные. – Он повернулся к Фредди. – Забирай их. Остальное я уложу в саквояж.

– Эта штука так называется?

– Думаю, да. – Он это знал. – Иди. Я почти закончил.

Фредди закинул сумки на плечи, но не ушел.

– Ты уверен насчет этого? Ротстайн сказал…

– Он просто хотел спасти свою шкуру. Мог сказать что угодно. Иди.

Фредди ушел. Моррис переложил последние записные книжки в саквояж и вышел из стенного шкафа. Кертис стоял у стола Ротстайна. Он снял балаклаву – они все так сделали. Бледный как полотно, под глазами – черные круги.

– Чего ты его убил? Ты же не собирался. Мы так не договаривались. Зачем ты это сделал?

Потому что он выставил меня глупцом. Потому что обругал мою мать, а это позволено только мне. Потому что назвал меня юнцом. Потому что его следовало наказать: он же превратил Джимми Голда в одного из них. Но прежде всего потому, что никто, обладающий таким талантом, не имел права прятаться от мира. Да только Кертис ничего этого бы не понял.

– Потому что после его смерти мы сможем продать эти записные книжки дороже. – Однако прежде он прочитает каждое слово, Кертис же никогда не понял бы, почему это так важно, да ему этого и не требовалось. Как и Фредди. И Моррис принялся терпеливо объяснять на доступном Кертису уровне: – Больше Ротстайн ничего не напишет. Поэтому неопубликованные материалы сразу возрастают в цене. Это понятно?

Кертис почесал бледную щеку.

– Ну… наверное… да.

– Опять же, он не заявит, что записные книжки – подделка. А мог бы, просто от злобы. Кертис, я много прочитал о нем, почти все, и это был злющий сукин сын.

– Ну…

Моррис удержался и не сказал: «Это слишком сложно для такой пустой головы, как твоя». Вместо этого он протянул Кертису саквояж:

– Бери. И не снимай перчатки, пока мы не сядем в машину.

– Тебе следовало обсудить это с нами, Морри. Мы твои напарники. – Кертис двинулся к двери, потом повернулся к Моррису: – У меня вопрос.

– Какой?

– Ты не знаешь, в Нью-Хэмпшире есть смертная казнь?

Направляясь в Вермонт, они пересекали узкую трубу Нью-Хэмпшира по сельским дорогам. Фредди вел «шеви-бискейн». Старый и неприметный. Моррис сидел рядом с раскрытым атласом на коленях. Время от времени он включал потолочный фонарь, чтобы убедиться, что они не сбились с пути. Ему ни разу не пришлось напоминать Фредди, что нельзя превышать скорость. Фредди Доу не впервые уезжал с места преступления.

Кертис улегся на заднем сиденье, и скоро они услышали его храп. Моррис полагал, ему повезло: похоже, Кертис выблевал собственный ужас. Сам Моррис не сомневался, что пройдет еще немало времени, прежде чем он крепко проспит всю ночь. Перед мысленным взором постоянно возникали мозги, сползающие по обоям. Ему не давало покоя не само убийство, а расплесканный талант. Целая жизнь, потраченная на его шлифование и оттачивание, разлетелась в доли секунды. Все эти истории, все эти образы, а что вылезло наружу? Какая-то гуща, похожая на овсянку. Как же так?