— Да ты этому обалдую-кузнечику даже сказать побоялся, что мы тебя ждем! — фыркнула Шпилька. — А сказал бы, он бы от страха обгадился или в драку бы полез.

— Она права, по-моему, — кивнул Паук. — Даже если среди людей в этих местах есть кто-то с головой на плечах — нам они не товарищи.

— Так ведь я же не о них, — возразил я, внутренне возликовав. — Я о короле Чернолесья и его подданных. Мои соотечественники обвиняют их во всех мыслимых грехах, в городе говорят, что они продались Тьме — это значит, что жители Чернолесья стали настоящими врагами эльфов и обществом орков их не испугаешь.

Задира скептически усмехнулся, Шпилька снова фыркнула, но Паук, переплетая веревочку во что-то сложное и странное, задумчиво произнес:

— Как, любопытно, ты это себе представляешь? Чтобы Клык с тамошним королем поболтал по душам? А кто его пустит ко двору-то?

Я пнул его в колено:

— Ты без воображения, старина! Болтать по душам буду я! В вашу пользу. Меня, как бывшего эльфа, знающего все секреты Пущи в тонких частностях, будут слушать!

Задира хихикнул и толкнул меня в грудь:

— А ты знаешь секреты Пущи в тонких частностях, Эльф? Ну убил…

— Я узнаю, — сказал я. — Я пойду и узнаю — вместе с вами. Я уже многое понял, а пойму еще больше. Самое главное — для меня в этом путешествии появился настоящий смысл. Не душеспасительная прогулка эльфа, обдумывающего житье, а настоящая разведка. И война будет… за вас и за нас. За горы и за равнину тоже. За свободу.

— Угу, — буркнул Паук. — Значит, ты понял про свободу?

Я привалился к его плечу. Было тепло и надежно, я почувствовал себя уверенно, я мог рассуждать и сказал:

— Паук, я начал понимать еще в горах. Сейчас я вижу, что чары королевы Маб распространяются, как чума. Знаешь, я все время думал о Безумной Эльзе… Маленькая Эльза из города Светлоборска не стала бы искать своего любимого в лесу. Да что там! Она сама его туда привела бы, она радостно отдала бы его душу Государыне в уплату за вечную молодость и эльфийскую красоту… Паук, ребята… я, видите ли, боюсь, что здешние женщины вскоре будут отводить Государыне своих детей сами! Раньше, я знаю, я помню, женская любовь была противоядием, теперь она — яд, сладкий яд…

— Бедный Эльф, — вздохнула Шпилька.

— Бедные люди, — уточнил я. — У меня есть вы и ваш здравый смысл, а горожане пьяны надеждой, они только и ждут, чтобы им свистнули из Пущи, чтобы радостно побежать на свист. Прелесть рабства у королевы Маб в том, что ее рабы считают себя свободными и счастливыми… на долгие-долгие годы.

— Помнишь, — заметил Паук, — когда-то ты говорил, что, по-твоему, лешачка имеет право использовать людей ради блага Пущи?

— А сейчас так не думаю, — отчеканил я. — Мне так хочется… настоящего. Тепла, дружбы, любви, доверия… Чрево Барлогово, Паук, эльфы дружить и любить не хотят и не могут, а люди почти разучились!

Веревочка на пальцах Паука образовала восьмиугольную эльфийскую звезду.

— Угу, ладно, — сказал он, скидывая петлю и разрушая орнамент. — Пойдемте уже. Хорошие яйца были, Эльф, а вот мясо люди не умеют готовить. Только портят.

— Это просто свинина, — возразила Шпилька. — Такое уж мясо, что в него ни суй — не отделаться от привкуса. По-моему, похоже на человечину.

— А мне понравилось, — возразил Задира, обтирая о штаны жирные ладони.

Они закончили серьезный разговор. К чему переливать из пустого в порожнее, когда решение уже принято?

Мы забросали кости и скорлупу землей и направились на запад.

…Еще под Теплыми Камнями договаривались, что будем до самой Пущи уклоняться от боя, даже с эльфами, не говоря уж о людях. Мы долго держались этого уговора; мы лежали в придорожных кустах, пропуская эльфийские патрули, и я чувствовал, что у ребят руки чешутся, но никто не сделал ни одной глупости. И все-таки…

В предгорьях, неподалеку от столицы, люди убивали арша, пятеро королевских гвардейцев убивали одного горного бойца. Он еле держался на ногах, Эро знает как, ухитряясь работать мечом, из его плеча торчала стрела, его куртка промокла от крови, а люди очень веселились и играли с ним, как играют коты с придушенной мышью. И мы ввязались-таки, не в силах это видеть.

Я первый и ввязался. Из сострадания и еще оттого, что чья бы то ни было смерть не должна доставлять существам, обладающим душой, такого удовольствия. Это противоестественно. Радоваться чужим мучениям — противоестественно. Это я, кажется, исповедовал даже в Пуще, хотя подобные утверждения по отношению к оркам и странно звучали в эльфийских речах.

Мы уничтожили человеческий патруль с таким чувством, будто раз навсегда расправляемся с фактом веселого и подлого убийства. Очень быстро уничтожили. Последний человек, оставшийся в живых, как-то вдруг увидев рядом с загнанным и раненым четверых бойцов, а на земле — теплые трупы своих веселых товарищей, попытался сбежать: положение перестало быть забавным. Нож Шпильки, брошенный вдогонку, его остановил.

Задира протянул чужаку флягу с водой, а чужак пораженно смотрел на меня. Я рубился эльфийским мечом и после боя обтирал от крови этот меч, высвеченный присутствием орков, как лунный луч. Очевидно, незнакомец воспринял такое зрелище как глубоко противоестественное.

— Пусть моя экипировка тебя не смущает, дружище, — сказал я. — Это — камуфляж, не более того.

— Говоришь ты тоже, как эльф, — хрипло произнес чужак и осушил флягу Задиры в три глотка. — Когда я вижу что-то, похожее на эльфа, которое дерется, как эльф, выглядит, как эльф, и треплется, как эльф, я слегонца удивляюсь, что оно на моей стороне.

— Давай разговаривать на языке из-под гор, — предложил я, очень тщательно повизгивая и урча. Я отлично понимал аршей, но их произношение мне плохо давалось.

— Я голодный, — сказал чужак.

Я давно научился понимать этикет аршей. Это значило гораздо больше, чем обычное озвучивание простого плотского желания; это значило, что я — свой, что у моих товарищей можно без опаски взять пищу и что никакого расстояния между нами, бойцами гор, уже нет. И мы все полезли в торбы за запасами еды — он был голодный, он был настолько голодный, что меня удивила его упрямая жизненная сила. Человек, достигший такой степени истощения, впал бы в мертвенное оцепенение, а он жрал кусок сырой говядины, обнаружившийся в сумке Паука, жадно, но не истерично, даже степенно, как голодный волк.

Он выразительно выглядел, этот боец. Голод мучил его сильнее, чем боль; он позволил Шпильке остановить кровь, текущую из довольно глубоких ран, и перетянуть их, а стрелу выдернул, как занозу из пальца, почти не изменившись в лице. Лицо его вызывало оторопь: ужасный шрам, рассекавший лоб, переносицу и левую щеку, не зашитый, а заживший сам по себе, по странному обычаю аршей изуродовали еще больше — теперь он выглядел, как врезанная в живую плоть орочья руна «убить». Ледяные глаза, бледно-серые, почти совсем без цвета, под такой же бесцветной челкой, определенно привыкли смотреть на мир поверх стрелы на тетиве, а тело, тощее и угловатое, выглядело от давнего голода, будто связанное из узловатого стального троса. Общую картину довершали мизинцы, откушенные до ладоней: я уже знал, что это делают в знак траура по убитым близким.

— Мое последнее имя — Мертвец, — сказал он, доев мясо и облизав пальцы. — Я из Черных Провалов.

Я присвистнул, услышав это название, и вспоминал, пока мои ребята называли свои имена. Любопытное место — Морайа, Черные Провалы. Подгорье, давно переходящее из рук в руки. Пещеры, когда-то принадлежавшие оркам, потом, после очередной войны — эльфам. Недавно орки снова их отбили, а в Пуще с горечью вспоминают подземные дворцы Морайи и надеются их когда-нибудь вернуть. Черные Провалы, вот как…

— Значит, в Черных Провалах до сих пор наши? — спросил Паук нежно. — Под Теплыми Камнями удивляются, как вы ухитряетесь их удерживать.

— Я был с теми, кто выбил оттуда тварей полтора года назад, — сообщил Мертвец. — Мой клан родом из Провалов, это было очень хорошее место. Моего деда убили там в первую войну, а мы с братьями и сестричкой нашли в Провалах Последний Приют и кровищей гадов разрисовали. В смысле то место, где Приют раньше был… они же все там загадили, везде напакостили, ведьмы поганые…