Клык говорил, что это новое слово в войне. Что будь это оружие в клане во время боя за мост, мост удалось бы отстоять. На меня этот кошмар тоже произвел впечатление… но совершенно против воли я подумал, что теперь у моих товарищей есть чем противостоять эльфийской светлой магии.

Не будь у аршей этого изощренного чутья на возможности природных сил и способы их использования, они уже давно были бы уничтожены эльфами и людьми во славу того, что их враги называют Светом. Может, поэтому, когда горные лучники расстреливали на перевале всадников-разведчиков или устраивали искусственные обвалы на дорогах, по которым поднимались люди, я участвовал в этом легко и безо всякой рефлексии. По большому счету, аршей интересуют только горы и предгорья. Людям тяжело и непривычно жить в этих мрачных местах; только жажда золота и подгорных драгоценностей, помноженная на желание не покупать, а взять даром, плюс ненависть к аршам толкают моих родичей на обычный разбой.

Я бы сказал, война вообще бывает всего лишь двух видов: разбой и попытки отбиться от разбойников. То, что арши не воюют между собой, наводит на неприятные мысли насчет добродетели людей — об эльфах я вообще предпочел бы умолчать.

Арши сделали меня своим. Я стал, вероятно, первым человеком, своим в их суровом горном мире. И я, несмотря на какой-то скрежет душевный, был готов сделать для них все, что смогу.

Даже организовать разведку в эльфийскую Пущу. Мне не хочется думать, насколько это важно для меня самого.

…Мы отправились на рассвете ясного апрельского дня.

Акварельное небо мерцало над горами; с ледников дул резкий холодный ветер, но солнце уже начинало всерьез пригревать. Мир вокруг исполнился девственной прелести: цвели розовые крокусы, цвел белый вьюнок, зацветали дикие вишни — и перевал окутывал невесомый розовый туман цветения, пахнущий медом и холодной водой. В расщелинах еще кое-где темнел старый лед, но чем ниже мы спускались, тем пышнее и ярче становилась молодая зелень наших гор. Ящерицы, более совершенные, чем эльфийские украшения, бронзовые, серо-бурые и темно-оливковые, с тонким и точным узором, струящимся от головок к кончикам хвостов, сновали между валунами в ожидании полуденной жары; роскошный фазан, синий, зеленый и золотой, шумно вспорхнул из кустов, осыпав мох вокруг вишневыми лепестками.

— Ужасно вкусный, — заметила Шпилька.

— Пусть летит, — сказал Паук. — Все сыты.

— Да я так, просто вспомнила, — проронила Шпилька. — Как ждали в засаде, рядом с Рябиновым Бродом, дня три голодные, а эти куры запросто перед носом ходили, непуганые, нахальные такие. Будто понимали, что нам стрелять нельзя. Помнишь, Мелкий?

— Я — Задира, — возразил тот огорченно. — Ну что ты, в самом деле?

Шпилька хихикнула, толкнула его плечом — и день для Задиры явно окрасился радугой. Паук снисходительно за ними наблюдал.

Мои арши были экипированы подобающим образом — как всегда; мы не собирались появляться в человеческих поселениях всей компанией. Только меня одели в трофейные человеческие тряпки: в бархатные штаны и зеленую куртку поверх рубахи, в сапоги, сделанные в столице и выглядящие дороже, чем настоящие. За зиму я научился бриться — и был тщательно выбрит, а волосы, за полгода отросшие до полного неприличия, остриг до плеч: мы старались сделать из меня горожанина с претензиями, может, даже дворянина. Шпилька отдала мне эльфийскую брошку в виде лилии, свой военный трофей, — заколоть плащ на плече, а Молния откуда-то раздобыл тисненый эльфийский ремень с берилловой пряжкой. Я долго рассматривал свое отражение в зеркале — сам себе казался деревенским увальнем, едва прикинувшимся чем-то поважнее, но арши уверяли, что, несмотря на все их старания, я — вылитый эльф. Ястреб даже хмуро заметил, что «это, похоже, не лечится». В общем и целом я надеялся, что вполне сойду за союзника Пущи, особенно если люди не будут присматриваться.

В мои обязанности входило общение с людьми, видите ли. Я обещал ребятам покупать еду в деревнях и расспрашивать о положении в стране с военной точки зрения, но про себя просто хотел разговаривать с людьми. Кажется, хотел доказать себе, что я тоже человек. Кажется, надеялся, что смогу вернуться к своим сородичам. Может, еще под влиянием моих драгоценных друзей надеялся на любовь — но об этом довольно стыдно говорить.

Ребята достали мне эльфийский меч в шикарных филигранных ножнах, кованный из истинного серебра, сияющий голубым светом в их руках и рядом с ними — совсем такой же, как был у меня в Пуще. Я подвесил его на пояс, хотя было страшно жаль оставить в пещере подарок Клыка и Хромого Пса — боевой меч аршей, длиной почти с эльфийский, кованный под мою руку, из темной стали нечеловеческого качества, с просто прирастающей к ладони в бою рукоятью, и великолепной гардой, надежно защищающей кисть. Только осознание того очевидного факта, что этот меч выдаст меня с головой, заставило с ним расстаться: считается, что эльфийское оружие лучшее на свете, но я, испробовав в деле и то, и другое, готов опровергнуть эту избитую истину.

Мифрилловое оружие светится, когда рядом орк. В этом его основной плюс. Подозреваю, что без помощи магии эльфийским воинам было бы чрезвычайно непросто обнаружить присутствие поблизости таких умелых и бесшумных бойцов, как мои милые друзья. Мне же это достоинство было абсолютно ни к чему: я знал, что рядом орк, и всей душой желал, чтобы так продолжалось и впредь…

Впрочем, я несносно многословен. Арши, когда я начинал что-то рассказывать, уставали от тех длинных периодов, к которым меня приучила речь Пущи, и вскоре принимались тыкаться и щипаться, надеясь сделать мой рассказ более компактным. Досадно, что эти воспитательные меры не возымели успеха. Нелегко сбрасывать кожу; за триста лет болтовни «высоким штилем» я отвык от метких словесных формул, мне никак не удавалось перейти на краткую и точную манеру аршей, даже в легендах похожую на военное донесение. Я постараюсь быть менее утомительным, но, увы, не могу ручаться за себя.

Итак, мы шли в розовом цветочном тумане под розовым зоревым светом — а лично я еще пребывал в розовых грезах насчет собственного человеческого будущего — и почти не разговаривали, наслаждаясь горным покоем и блаженной тишиной. Моя команда знала, что в долине не будет ни того, ни другого.

Я только приостановился рядом с каменным изваянием на скальном выступе, поросшем мхом, — оно притягивало и долго не отпускало взгляд. Вырезанный из горного массива арш сидел в позе отдыхающего бойца, вытянув ноги и подперев подбородок кулаком, задумчиво глядя на восход. В громадной фигуре, роста в два человеческих, была та грубоватая точность и выразительность, какой вообще отличалась скульптура аршей — при очень условной манере исполнения и выветрившемся от времени камне статуи никто не усомнился бы, что изображенный не молод, но и не дряхл, что ему свойствен цепкий и острый разум воина и что он очарован озаренным горизонтом до экстатического оцепенения. Горная лаванда, застилающая камень, на котором арш сидел, седой мох, пробившийся в трещинах его тела, и паутинка вьюнка, поднявшегося по бедру и согнутой руке, придавали его фигуре теплый шарм старины.

Мои ребята остановились рядом со мной.

— Паук, — спросил я, — ты не знаешь, кто это? Господин Боя?

— Тролль, — ответил Паук. — Окаменевший тролль. Понимаешь?

В его голосе мне послышались благоговение и нежность. Шпилька подошла к изваянию, чтобы прикоснуться к каменной ступне, на которой грелся задумчивый уж.

— Тролль? Я слышал, что эти существа выбираются из пещер только по ночам, и солнечные лучи превращают их в камень, — сказал я несколько озадаченно. Признаться, я слышал и еще немало: что тролли тупы и злобны, что они жрут все, что не прибито гвоздями, а прибитое сперва отрывают, а пожирают потом. Что тролли — слуги Зла в той же степени, что и орки. Что между троллями и орками идут постоянные войны — и далее, все в том же роде. Я бы озвучил и это, но у моей команды был такой одухотворенный вид, что подобное как-то не пошло с языка.