Лермонт подивился пятиглавой белой громадине Успенского собора. Поодаль строили новую церковь — Зосимы и Савватия. На горы кирпича падали влекомые октябрьским ветром багряные листья. Ветер сгонял их в углы каменных приделов и стен, сваливал там похожими на кости ворохами. Порой над Лаврой проглядывало солнце, и тогда бесценные, усыпанные жемчугом и каменьями иконостасы в храмах, пропахших ладаном, восковой копотью и пылью столетий, лучились и искрились жаром, как двести и триста лет назад. Хрустальные лампады горели перед образами, и лучи их сливались с косыми лучами заходящего солнца. Обманчивый покой нежил душу.
Словно Иван Грозный, Царь Михаил Федорович расшибал в кровь лоб перед нерукотворенным образом Спасителя, чей золотой оклад сиял как жар. Качались красные язычки свечей белого воска на висящем паникадиле, высвечивая шитые серебром на черном бархате кресты, кондаки, тропари. Внизу образа крупными древнеславянскими буквами было написано: «Приидите ко мне вси труждающиеся и аз успокою вы!».
О чем молился Царь? По притче Царя Соломона, как небо в высоте и земля в глубине, так сердце Царей — неисследимо. Михаил сказал всем, что молил Бога о скорейшем возвращении из Томского плена батюшки его Филарега Никитича. Но так ли уж хотел двадцатидвухлетний Царь попасть под крутую руку родителя?
Лик Спасителя был так строг, будто он знал, что склонившийся перед ним наихристианнейший Царь — окаянный ханжа и обманщик, мошенник, каких мало на престолах мира, первый на Руси притеснитель и душегуб, коему не дано замолить грехи свои тяжкие, да воздаст ему Господь сторицей!
Лермонт был наделен далеко не всеобщим даром видеть, распознавать смешную подоплеку самых торжественных событий и слабую сторону великих мира сего. Но в Михаиле Федоровиче смешное и слабое просто бросалось в глаза всем, не до конца ослепленным сиянием его мнимого величества. От взора зоркого ротмистра не ускользнул на августейшем носу, довольно курносом, рубиновый прыщик, тоже августейший. В Лондоне он видел однажды, как из Тауэра выехала запряженная шестеркой прекрасных коней раззолоченная карета короля Иакова, сопровождаемого блестящим эскортом. Семнадцатилетнего шотландца невольно охватил трепет, когда мимо пронеслась королевская кавалькада, обдавая грязью прохожих. «God save the King!» — «Боже, храни короля!» — прокричали нестройно лондонцы. Говорят, великое распознается на расстоянии, так то великое. При ближайшем рассмотрении мало кто выдержит проверку на величие, а ни Иаков, ни «Майкл» были не истинными, прирожденными Государями, а только монархами по названию, жалкими актеришками, исполнявшими непосильную для них роль.
И каково было ротмистру Лермонту, просвещенному, не в пример Царю, челом бить «олуху царя небесного», когда он изустно благодарность рейтарам указать соизволил за службу, исправляемую с успехом и рачением.
Православный Царь остался в монастыре на вечерню и на всенощную и спал в покоях архимандрита.
Обратно в Москву ехали быстро, глотая поприщаверсты. Царь перестал дурака валять и сел в свою карету.
Казалось бы, ничего особенного во время этой поездки не произошло, но Лермонт вернулся из Троице-Сергиевой Лавры в Москву с твердым убеждением, кое и было им записано: «Священный пурпур Царей — прах и тлен, суета и томление духа!».
Не раз затем сопровождал Лермонт с рейтарами Царя в другие богомольные походы, ближние и дальние. Особенно жаловал Михаил Федорович храм Покрова Пресвятой Богородицы в своем любимом селе Покровском.
Во второй половине августа 1619 года Лермонт отправился с Царем и матерью его инокинею Марфой Ивановной в двухмесячный поход на богомолье в Макарьевский Унженский монастырь. Рейтара посмеивались за спиной русского Царя: дескать, короли, польский и шведский, сами водили войска свои на войну против недругов, а этот царек думает от неприятелей молитвами и свечками отбиться! Наемники злились на бездорожье, дожди, осеннюю распутицу и завидовали тем своим товарищам в других шквадронах, кои в жарком деле добывали себе славу и трофеи.
Первого сентября праздновали новолетие — Новый год по русскому календарю — в Ростове Великом, куда царский поезд прибыл накануне в проливной дождь. В большой стол смотрел знакомый Лермонту стольник Василий Петрович Шереметев. Подавали полсотни кушаний и вин, не меньше. Царь по обычаю своему пил мало — его проносило от любого вина, и дурел он от него, а потом долго болел. Да и матери он побаивался, вянул под ее суровыми взглядами. Шептались, что сама инокиня любит винцом побаловаться, но грешит этим не при сыне и не на людях.
Лермонту повезло: на обратном пути — был уже октябрь и ненадолго установилась сухая погода — вздумал Царь потешиться волжской рыбалкой, рыбы сетями наловили уйму, и Царь по совету матери решил послать батюшке Филарету гостинец: белугу размером с акулу, пять саженных осетров и девять здоровенных стерлядей. С этим царским гостинцем — от Государя Государю — Царь отправил Шереметева, а в охрану ему дал, кроме стрельцов, полушквадрон Лермонта. Рыбку помельче Лермонт доставил прямо к себе на Поварскую.
Позднее, ближе сойдясь с Крисом Галловеем, кремлевским зодчим, Джордж Лермонт узнал, что родом он из шотландского округа Галловей, что объединял два графства, Вигтауншир и Кирккадбрайтшир, подвластных клану Дугласов. Это изумрудно-зеленый приморский край в юго-западной части страны, известный каждому шкоту как родина знаменитых пони, носящих имя галловей. Крис Галловей родился в древней кельтской деревушке на берегу залива Вигтаун и, как убедился в дальнейшем Лермонт, вырос таким же ретивым, упрямым, но надежным и умным, как славные и добродушные лошадки-галловеи, с коих, кстати, и начиналась блистательная кавалерийская карьера самого Лермонта.
Он рассказал о поездке к Троице Крису Галловею, изложив ему и нелестные для Царя Михаила наблюдения.
Крис огляделся — они шли по Красной площади — и сказал:
— Твоя наблюдательность делает тебе честь, Джорди, но не забывай, ради Бога, что здесь еще сильны кровавые традиции опричнины! Тень Ивана Грозного куда длиннее и мрачнее тени Ивана Великого. «Имеющие уши да слышат» — так называют ушастых соглядатаев одного тайного московского приказа. И в полку будь осторожен — там тоже не смыкает Царь свое недреманное око!
Зашли в находившийся у Тайницких ворот в Кремле кабак «Каток», где часто сиживал у окошка со своими чертежами шкотский зодчий. Здесь не брезговали пропустить за быржи фрязины (миланцы) и другие итальянцы. Сюда захаживали и рейтарские офицеры, важные господа из посольств и местной знати, дьяки из Иноземного приказа. Охрана в Кремле была крепкая, голь кабацкую сюда не пускали, так что всяческого буйства и непотребства в «Катке» было много меньше, нежели в других московских кабаках, по чисто русским (или татарским) названиям коих называлась и окружающая их местность — «Веселуха», «Балчуга», «Зацепа», «Разгуляй», «Палиха», «Плющиха», «Полянка», «Волхонка».
Галловей любил, попивая пивко, пофилософствовать, потолковать об архитектуре и более низких видах искусства, рассказать о своих путешествиях по прелестной Италии. И, разумеется, часами мог он рассказывать о Шотландии, о родном Эдинбурге, в коем он жил в десятиэтажном доме — да, уже в XVI веке строились столь высокие дома в шотландской столице. Лермонт, никогда не бывавший в столице своей родины, услышал о мрачном замке Гомруд и горе Трон Артура, узнал, что Эдинбургский университет был основан в 1538 году, увидел рисунки дома реформатора шотландской церкви Джона Нокса и собора святой Мэри, построенного в раннеготическом стиле, с легкой руки Галловея отразившемся за тридевять земель, в Спасской башне Кремля. А когда Лермонт пытался описать абердинский собор святого Макария, ничего у него не получилось. Он неплохо рисовал, но и с рисунком у него не вышло — не хватало знания архитектуры.
Парижский двор в ту эпоху насчитывал более двух тысяч придворных, охраняемых семьюстами солдатами. Московский двор был втрое меньше, но стража Кремля имела до тысячи рейтар и стрельцов. Объяснялось это тем, что Московия все еще жила в тени великой Смуты, и болезненной подозрительностью Царя — всю жизнь боялся «Майкл» убийц, особенно отравителей, заставлял трех-четырех стольников и чашников, как при Иване Грозном, отведывать каждое блюдо, испивать из каждой чарки. За двадцать лет Лермонт изучил почти каждое строение Кремля, каждый тайник, каждый подземный ход.
