Не поверил Джордж Дугласу. Отец учил его быть выше суеверий.
Вечером, когда шквадрон отбил очередную атаку главного воеводы Шеина, он набрался храбрости и перед сном спросил своего рыцаря, к коему его приставили оруженосцем:
— Ради Бога, скажите, сэр, за что мы бьемся и умираем? За какие грехи кромсаем этих московитов? За шесть пенсов, за полшиллинга в день?.. Южников бы я с великой радостью и бесплатно резал!..
И рыцарь — сорвиголова, пропойца и плут из клана Огилви ответил легкомысленно:
— Полшиллинга в день — это пятнадцать шиллингов в месяц, а в год, считай, сто восемьдесят! А трофеи?! В первой атаке я взял на свой клеймор, и с твоей, мальчик, помощью, турецкого коня с серебряной сбруей, вот этот шишак и кольчугу, копье, меч, щит и кинжал. Дарю тебе, Джордж, за храбрость кинжал. Ты превзошел все мои ожидания. Ты настоящий Лермонт! Во вторую атаку их воевода ударил меня шестопером по шлему так, что у меня из глаз посыпались искры и я чуть не отдал Богу свою грешную душу. За это и ты, мой оруженосец, в ответе — сцепился со стремянным этого русса. Однако я, кажется, угрохал их воеводу Шеина ударом моего клеймора… Нет, Джордж, война — это прелестная штука, лишь война достойна настоящего мужчины. Бей, пей, считай трофеи, гуляй!.. Все девки твои!.. А твои сомнения у меня и у всех вояк поначалу были. Выслужи с мое! Это пройдет, как детская хворь… Ты храбро прибыл боевое крещение в этой Белой. Теперь идет твоя воинская закалка… Эх, жаль, выпить нечего, глотка который день сохнет… Клянусь святым Андреем — заступником Шотландии, я отдал бы все трофеи за бочонок эдинбургского эля и кровавой поджарки из ангусского бычка!
Он похлопал оруженосца по плечу.
— Не горюй, Джорди! На войне как на войне — то ты сыт, пьян, нос в табаке, девчонка на коленях, то живот к позвоночнику прилипает. У всего на свете есть своя дурная и хорошая сторона. Например, как это здорово, что на войне убивают! Иначе не было бы нам, бедолагам, никакого продвижения. Я вот до двадцати пяти годков оруженосцем лямку тянул, пока не получил мой рыцарь — мир праху его — шестопером по башке, а ты в оруженосцах полжизни свободно можешь протрубить, но на все воля Божия — убьют, скажем, завтра меня, все тебе завещаю, если ты сам выберешься живым из этой переделки. Русс — мужик добродушный, но уж если осерчает, кричи караул!.. А Шеина я все-таки ухлопал!.. Дуглас видел, как я свалил его с коня, и крикнул, что одарит меня хаггисом!..[51]
Вещие слова произнес рыцарь Огилви. Когда назавтра захлебнулась последняя вылазка и замер крик «Шотландия и святой Андрей!», в шквадроне оставалась лишь половина рыцарей — ровно шестьдесят всадников. Пал от богатырского удара шипастой булавой по затылку и храбрый рыцарь Огилви. Убил его второй воевода князь Черкасский. Шестидесятым в строй встал его оруженосец Джордж Лермонт. Мгновенно сменив рыцаря в седле, вооружившись его сокрушительным клеймором, он перекинул тяжелое тело рыцаря через луку седла и умчался в крепость.
Раненный в руку, плечо и бедро командир шквадрона, могучий и бесстрашный верзила из клана Черных Дугласов, служивший еще королю французов Генриху IV, взглянул походя на бездыханное тело Огилви и тут же выдал эпитафию:
— Это был самый отважный из сумасброднейших и самый сумасбродный из отважнейших рыцарей нашей доброй старой Шотландии!
Он глянул на Джорджа, сверкнул черными глазами и загремел голосом Стентора:
— Но рыцарство никогда не переведется и не оскудеет в стране Чертополоха! На колено, Джордж Лермонт!
Задрожав от непомерного волнения и сладостного предчувствия, Джордж рухнул на левое колено, и над головой его блеснул окровавленный клеймор его дяди.
— Именем всех королей нашей Шотландии, — прогромыхал он, — а их более ста, именем высокороднейших Дугласов, герцогов и эрлов, баронов и рыцарей, танов и лэрдов, возвожу тебя в рыцарское достоинство за доблесть в бою. Встань, сэр Джордж Лермонт!
При этом Дуглас так ударил Джорджа по обнаженной шее, что новоявленный рыцарь едва поднялся на ноги.
— Рыцарь на час, — горько пробормотал кто-то за спиной сэра Джорджа. — Русс всех нас порешит…
— Отставить заупокойную! — рявкнул Дуглас. — Хоть час, да в рыцарях!
Так по воле Господней принял в Белой Джордж Лермонт, когда еще не развеялся пороховой дым над крепостью, рыцарское посвящение в семнадцать отроческих лет. Теперь нашего героя и смерть не страшила. Он был безмерно горд и счастлив, но из прирожденной скромности не забывал, что его герой мессир Тристан надел золотые рыцарские шпоры в пятнадцать лет!
На клейморе Огилви, доставшемся Лермонту вместе с позолоченными шпорами, был выгравирован девиз из Горация: «Dulche et deco rum est pro patria mori» — «Сладко умереть за родину».
Лермонт прочитал этот девиз и тяжко вздохнул. Несладко умирать, пусть даже рыцарем, за чужую державу, да еще не получив и первого жалованья.
Дуглас накинул на мословатые плечища свой тартановый плед со знаменитой клеткой своего клана, поглядел на польский флаг с одноглавым орлом под короной, реявший на пороховой башне, в коей уже не осталось и щепотки пороху, перевел невеселый взгляд из-под кустистых седых бровей на оставшихся в живых земляков. Впереди стояли и ждали Дугласова слова закаленные в боях дворяне — Макбет, Дункельд, Макгрегор, Кроуфорд, Марч, Керр, Думбартон, еще один Брюс, в чьих жилах доподлинно текла королевская кровь. Все они молча и покорно ждали, что скажет сэр Барни Дуглас. Прикажет биться до последнего — так тому и быть. И самый молодой рыцарь — Джордж Лермонт — тоже ждал и был готов к смерти. Но слова старого вояки Дугласа, известнейшего рыцаря, застали всех врасплох.
— Джентльмены! — держал он речь. — Я думаю, нет нам никакого резону взрывать себя вместе с крепостью, как повелел воевода Шеин русичам в Смоленске. Русские защищали свою крепость, свою землю, а мы ради кого стараемся? Ради короля Сигизмунда Третьего — этого прохвоста и сукина сына, забывшего про нас в этой дыре, оставившего нас без обещанного пороха и провианта? Этот вероломный король обманул нас, не выполнил условий нашего договора, предал нас и тем освободил от всяких обязательств по отношению к польской короне и белому орлу, забыв, что рыцари Шотландии недешево стоят. Руки наши развязаны. Сложим наши мечи и пики. Лучше сдаться на милость победителя, чем умереть за Сигизмунда.[52] Теперь не посрамим мы свою рыцарскую честь. Русские в конце концов такие же христиане, как и мы, и не признают, как поляки, пройдоху Папу Римского…
Все молчали — никто не жаждал отдать жизнь за Сигизмунда.
— Moscou vaut bien une messe, — перефразируя Генриха IV Французского, сказал с бледной улыбкой Дуглас. — Москва стоит обедни!
Генрих, которому служил Дуглас, сменил веру, став из протестанта католиком. Дуглас звал своих шотландцев сменить польское знамя на знамя Москвы. Все понимали: иначе смерть. Никто не сказал ни слова. Вздохнули с облегчением: решение за них принял командир. Под волынку спели шотландский боевой гимн. Может быть, в последний раз. Кто знает, как поступят с ними эти русские!
Когда волынка умолкла, Дуглас именем Шотландии и святого Андрея приказал спустить пробитый картечью польско-литовский флаг и открыть обитые железом дубовые ворота.
Воевода Михаиле Борисович Шеин, сокольничий Царя Михаила, сам принял огромный клеймор у командира шквадрона. Вид его был весел и вовсе не грозен.
За Шеиным перед толпой служилых дворян стояли пышно одетые, знатно вооруженные воеводы — князь Черкасский и дворянин Бутурлин.
— Иноземных наймитов, рейтаров и рейткнехтов, — гнусаво произнес гортанным басом второй воевода, князь Черкасский, — надобно казнить, а коней и оружие поделить!
Дмитрий Мамстрокович Черкасский был фигурой зело колоритной. Черен и волосат, с хищным носом, изогнутым, как рог у дикого козла. Темперамент, как видно, бешеный. Ни секунды не мог он усидеть в седле, ерзал, скрежетал зубами, черные глаза метали кинжалы-молнии в пленных и вообще во всех вокруг. И конь у него горячий, норовистый, то взвивался на дыбы, то лягал кого попало. Как видно, ни конь, ни хозяин его не успели остыть после боя. Только позднее узнал Лермонт, что князь Черкасский был вовсе не русский, а сугубо восточный человек. Род свой он вел ни больше ни меньше как от кабардинского владетеля Инала, отпрыска якобы султанов арабских. В его жилах кипела и бурлила черкесская, кабардинская, ногайская кровь, не говоря уж о турецкой и арабских. В прежние времена его род резал и чекрыжил русских, но когда пала Астрахань под напором Ивана Грозного, смирились и гордые сыны Кабарды и объявили себя союзниками Ивана Васильевича. Княжна Мария Темрюковна Черкасская, девица африканских страстей, стала женой Грозного, а братья ее — его приближенными. Князь Борис Камбуларович Черкасский[53] составил выгодную Кабарде партию, взяв в жены родную сестру патриарха Филарета Марфу. Ее братья стали воеводами, окольничими, боярами. С такими родичами нетрудно было выдвинуться и Дмитрию Мамстроковичу. Впрочем, он был безумно храбр и довольно искусен в воеводстве. Пожарский посылал его в самое пекло, он освободил Антониев монастырь от казаков-черкесов и древний Углич от казаков великоросских. Перед наступлением на крепость Белую вместе с Бутурлиным выгнал он ляхов из Калуги, Вязьмы, Дорогобужа. Теперь больше всего князя раздражало, что он начальствует правой рукой у Шеина, коего считал ниже себя по породе и отечеству.
