Через Днепр Шеин навел два деревянных моста к востоку и к западу от крепости.
В начале февраля из Москвы пришел во главе со шкотским полковником Матисоном иноземный солдатский полк, почти сплошь из шкотов. В нем оказалось много тяжело обмороженных. Московия, увы, не Шкотия, где можно мужикам в юбочках бегать…
Десятого февраля Шеин отписал Царю: «Город Смоленск совсем осажден, туры поставлены, да и острожки поставлены, из города выдти и в город пройти немочно».
Как хотелось ему добавить: промедление на войне смерти подобно, а он в феврале сделал из-за мешкотни Москвы то, что должен был сделать по плану восемью месяцами ранее.
И все же, зная вероломство Шереметевых, коварство Трубецких, неизбывную неприязнь к нему бояр, коих немилосердно отхлестал он в Благовещенском соборе, не верил открытый, прямодушный Шеин в заговор против него всей этой придворной своры. Но ведь бывают заговоры, скрепленные не клятвами их участников, не распределением ролей между ними, а просто спаянные молчаливой и общей ненавистью к тому, против кого они нацелены, и оттого не становятся они менее опасными, гибельными. Не понимал Шеин, ни во что не ставя Мишку Романова, какая перемена произошла в этом тихоне, этой боярской игрушке после смерти его отца.
Всем чертям назло Шеин не сомневался, что скоро отпразднует победу в смоленском соборе. Москва не слала провианту — он наказал Измайлову собрать этот провиант с разоренных смоленских крестьян. «Все, мол, им воздадим после победы!» — великодушно обещал он на манер всех российских военачальников, и сам неизбежно верил, что так оно и будет, и неизбежно затем забывал про свои обещания.
Может быть, и не понимал он, что пустил козла в огород. Измайлов жал из смолян последние соки, не выжатые ляхами.
Польский сейм никак не мог решить, кого сделать новым королем Речи Посполитой — королевича Владислава или еще кого. Варшава плела интриги и козни. А смоленский гарнизон, не дождавшись из восьмимесячной осады вызволения, помышлял о капитуляции.
— Тонка кишка у ляхов! — радовался Шеин. — Я в Смоленске поболе двадцати месяцев держался.
Неимоверно тяжелой была эта зимняя война. Теперь не один Лермонт, а все в армии поняли, что раз не удалось взять Смоленск осенью, как этого хотел Шеин, не следовало идти на осаду в зимнее время года. Мало кто знал, что и Шеин пытался отказаться от зимней осады, отойти в Дорогобуж, Вязьму, Белую, даже до Можайска, но Царь, ставший единственным Государем Руси и ее самодержцем, по подсказке Трубецкого и прочих приспешников велел довести осаду до победного конца, снова сулил скорую и щедрую помощь.
Полковник Александр Лесли прошел быстрым шагом в шатер главного воеводы, поклонился ему коротким военным поклоном, не снимая стального шлема с заслоненным плюмажем, и бросил ворох каких-то бумажек на стол:
— Вот доказательство, сэр, — громко заявил он Шеину, — что смоленский гарнизон имеет провианта по меньшей мере на три месяца! А вы нас уверяли, что поляки вот-вот начнут есть свои ботфорты.
— Что это за бумаги? — удивленно спросил Шеин, поднимая рассыпавшиеся разнокалиберные листки.
— Расписки фуражиров смоленского гарнизона о получении провианта у здешних помещиков и старост перед нашим приходом.
— Откуда ты их взял?!
— Собрал, чтобы узнать, какие запасы в гарнизоне. Мне помогали многие мои офицеры. Я сказал, что заплачу всем, но, конечно, не заплатил. Расписок на столько провизии, что смоленский гарнизон сможет прожить полтора месяца. Скот, сало, солонина, зерно, мука… Да еще старых запасов у него не меньше чем еще на полтора месяца. А нам скоро будет нечего есть…
— Платить нечем и незачем, — в раздумье проговорил Шеин.
— Надо идти на Могилев, Оршу, Минск, — сказал Лесли.
— Дам знать в Москву, потороплю их там…
— На вашу Москву мы уже не надеемся. Через месяц мои полки, если ботфорты придется жрать нам, будут считать контракт нарушенным.
— Не надо терять надежды… Все образуется. Я буду бить челом Царю, чтобы тебя воеводой сделал…
Полковник Лесли поклонился и вышел.
Шеин в сердцах схватил бумаги, смял их в руках, швырнул вслед иноземцу.
Шеин жаловался Шереметеву, что правительство ничего не делает для того, чтобы заставить нетчиков-дворян и детей боярских прибыть под Смоленск к месту службы, хотя нетные списки давно отправлены им на Москву, что повальные нети — это позор русского дворянства. Каково служить под Смоленском меньшим и черным людям, если дворяне отлеживаются по печам. Боярам и всей придворной своре не по душе пришлись его, Шеина, укоры при прощании на Москве и выходе в поход, но все повторяется сначала. А все потому, что опала с прежних нетчиков давно снята, поместья им Царем возвращены то по случаю царских именин, то в связи с принесением чудотворного образа, то на радостях, что еще одна царевна родилась. Он, Шеин, считает, что если казнить хотя бы по одному нетчику в каждом уезде, остальные сразу под Смоленск навострят лыжи. Бить кнутом их, как видно, мало, потому что ляхи для них в это лихолетье страшнее кнутов и батога. К этому Шеин добавлял, что и от приезжающих под Смоленск нетчиков мало толку: все это недоросли, чуждые всякой грамоте, и общей, и военной, их еще учить да учить, ни один в десятники или пятидесятники не годится, ревут, яко красны девицы, и маму призывают. От плотников и кузнецов, к примеру, куда больше проку; чем от этих, особенно при наряде, высокородных маменькиных сынков, а казна умельцам платит по целковому в год.
И еще писал главный воевода, что не понимает, почему Иван Грозный собрал в 1545 году в Новгороде две тысячи конных ратников, а ему, Шеину, прислали только половину. Псков дал Ивану 3500, а ему опять же половину. Неужто уполовинился со времени Ивана Васильевича великий русский народ?
На совете Михаила Борисович изрек такие слова:
— Простому народу нашему, задавленному кабалой, нечего терять от нашего поражения и победы ляхов. Наденут ему на выю другое ярмо и все. А гордость человеческую у него мы давно отняли. А вот бояре и дворяне — другое дело. Потрясли мы их с Царем, да мало. Больно дешево хотят откупиться от польско-литовского владычества. Но зазорнее мирян ведет себя Православная наша церковь. А духовенство все потеряет, если ляхи возьмут верх. Быть тогда России под Папой Римским! Перелейте половину московских колоколов, заложите треть иконных риз, и я назавтра достану Москве Смоленск!
Сразу поднялся митрополит Сергий. На чело будто грозовая туча нашла.
— Писано в Стоглаве: «Аще кто хитростию преобидети всхощет церкви Божий: аще града, или села, или лугове, или озера, или торжища, или одрины, или люди купленные в домы церковные, или виноград, или садовеш и вся какова суть от церковных притяжаний… — Тут он возвысил голос громоподобно: — Первее: еже святыня Троицы милости, егда предстанем страшному судищу, да не узрит… — Хлоп по столу дланью. — Второе же: да отпадет таковой христианской части, яко же Иуда до двенадесятого числа апостол… — Хлоп еще раз по столешнице. — К сему же и клятву да примет святых и богоносных отец!..» — Хлоп третий раз — Бог Троицу любит. — Побойся Господа, Михаила Борисыч! Ляхи еще далеки от Москвы, а ты до святых колоколов, до священных икон добираешься! Этого тебе наша Православная церковь не простит!
И сразу полетели листы в Москву от митрополита Сергия святейшему, от воеводы Измайлова Царю-батюшке, Шереметеву от дьяка…
Шеин сожалел о размолвке с Сергием. После Горчакова никто так не помогал ему, как митрополит, поднимать дух войска.
Отчаявшись что-либо изменить, прекратить разбой и грабительство, Лермонт напросился на самое что ни на есть отчаянное дело: взял полшквадрона и, уйдя сразу после вешней распутицы за Смоленск, на запад, на польские земли, совершал дерзкие набеги на обозы, спешившие по большим дорогам из Варшавы, Минска, Бреста к осажденному Смоленску. Еще в ранней юности читал Лермонт о Бертране, великом коннетабле Франции времен Карла V, одним из первых применившем тактику партизанской войны на захваченных англиянами французских землях в годы Столетней войны. Мудрый Бертран охотно пользовался помощью крестьян, развязывая народную войну, и Лермонт тоже опирался на русских холопев, угнетенных польскими лыцарями. Давно носился Лермонт с мыслью направить лесные ватаги русских разбойников против чужеземных захватчиков, превратить их в занозы в неприятельском боку, но даже Филарет, не говоря уж о его царственном сыне, пуще огня боялся подобной подмоги от смердов, от холопев.
