– А вот на Альберте Михайловиче и сейчас фрак будет отлично смотреться. Кстати, на вашей свадьбе фраки у гостей обязательны?

– Желательны. На худой конец сойдёт и смокинг, – ответила Вера Герасимовна. – Я понимаю, не у всех сейчас даже смокинг имеется. Но в костюмерной театра оперетты есть списанные фраки, в которых раньше выходил хор в финале «Марицы». Эти фраки немного пострадали от огнетушителя – на шефском спектакле в Мареевке загорелся бутафорский поролоновый торт. Это было ужасно! В антракте заведующая Мареевским клубом обронила в этот торт окурок, и во время финального чардаша из поролона вдруг повалил дым. Публика, естественно, стала выпрыгивать в окна. Тут выскочил на сцену местный монтёр с огнетушителем и пеной окатил хор, который пытался затоптать горящий торт. Фраки попортились. Если ты, Коля, хочешь, то Альберт Михайлович похлопочет, чтобы тебе дали не слишком дырявый.

– Нет уж, – запротестовал Самоваров. – Брать напрокат, так сразу римскую тогу! Вот увидите, на мне будет сидеть, как влитая. А наши общие друзья Тормозов с Пермиловским тоже наденут фраки? Или сталеварами нарядятся?

Вера Герасимовна потупилась:

– Мы с Аликом решили принять их потом, отдельно. Они могут во время церемонии излишне разволноваться. В пляс ещё пустятся не к месту! Мы же хотим, чтобы у нас всё было романтично. Лучше без них! Тем более, что бедный Витя до сих пор в больнице. Надолго, говорят. Как это страшно – то, что он делал!

– Он просто помогал людям, – вздохнул Самоваров. – Хотел только добра. Он был просто орудием в чужих руках. Как шприц.

– Дьявольская выдумка, – передёрнулась Настя. – Самое ужасное, что Витя и не виноват – он же сумасшедший. Ходил по квартирам, ставил уколы и думал, что лечит. Он очень радовался, а люди умирали. Он это знал?

– Трудно сказать. Не все же умирали и не сразу! А Витя после своих манипуляций мигом переключался на уборку – так уж он устроен. Этому занятию он предавался самозабвенно. Даже чашки кошачьи мыл. Сделав доброе дело – укольчик и уборку – он был счастлив. Только Шелегин, впавший в кому, его несколько напугал. Это случилось потому, что убираться не надо было – у Ирины Александровны всегда полный порядок в квартире. Отсутствие привычной разрядки в виде швабры или тряпочки сбило его с толку и привлекло внимание к странному состоянию больного. Правда, тут вообще сценарий не тот был, что у наших стариков. Шелегину Витя делал укол и сразу уходил. Это продолжалось не один день. Когда-нибудь очередная инъекция должна была стать последней и роковой. Время это неумолимо приближалось, Шелегин был уже очень плох, и именно в тот вечер могло всё кончиться.

– А если бы дозы не хватило? – спросила Настя.

– Значит, финал наступил бы на следующий день. Только вряд ли: состояние больного было крайне тяжёлое. Очень подходил тот вечер, чтобы поставить точку. Витя, как всегда, сделав укол, ушёл бы домой. Даша легла спать, Ирина задержалась на концерте. Всё шло, как по маслу. Сам Андрей Андреевич, с его тонкой чувствительной натурой, явно не собирался наблюдать агонию несчастного итальянца. Сбежал бы, как пить дать! Но не смог – слишком испугался. Его обуял приступ нервной рвоты. Боюсь, моё внезапное появление этому способствовало.

Вера Герасимовна округлила глаза:

– До чего же этот дирижёр хладнокровный и жестокий! Он мне в музее с первого взгляда не понравился.

– Совсем он не хладнокровный, – не согласился Самоваров. – И это самое удивительное! Он чуткий и ранимый. Некогда он поступил нечестно. По-своему он очень от этого страдал. А ведь он совсем не приспособлен природой для страданий. Он любил, чтоб было весело и хорошо, и вдруг такой груз. Не потянул! Как полгода назад стало ясно, что обман вот-вот обнаружится, Андрей Андреевич потерял голову. Он понял, что лишится не только душевного комфорта, но и житейского благополучия, и страшно испугался. А страх у него совершенно панический! Вызывает даже неукротимую рвоту. Такой нервный субъект! Он давно уже консультируется у Кихтяниной.

Вера Герасимовна даже подскочила на стуле:

– Я её много раз видела по телевизору и прямо скажу – есть что-то зловещее в её взгляде. И улыбается она зловеще! А муж её, говорят, организовал финансовую пирамиду и обобрал пенсионеров. Семейка Адамс, одним словом.

– Алла Леонидовна женщина очень умная, – сказал Самоваров. – Невозможно понять, причастна ли она к этому делу. Однако именно она познакомила Андрея Андреевича с Витей Фроловым на каких-то своих психологических посиделках. Такие мероприятия, по её словам, избавляют людей от навязчивых состояний. Они подошли друг другу: Витя был навязчиво добр, Андрея Андреевича навязчиво тошнило от страха. Ему пришло в голову использовать доброго больного человека для своих дел...

– А в милиции добились правды? Или это тайна следствия, и ты сам ничего не знаешь и нам не скажешь? – вступила в разговор Настя.

– Тайна, конечно. Но я вам её открою, потому что она совсем неинтересная. Андрей Андреевич заявил, что он к убийствам Витю не подстрекал. Почему все убийства пошли на пользу именно ему, не ведает. Стечение обстоятельств, и всё тут! Вывернулся.

– А Витя что говорит?

– Витя пережил потрясение, когда узнал, что его пациенты им убиты. Его состояние резко ухудшилось. Так что он ещё одна жертва этой скверной истории.

– А лекарства он откуда брал? – спросила Вера Герасимовна.

– Это самое загадочное. Медикаменты подобраны с умом: для стариков сильные препараты, стимулирующие сердечную деятельность, а для Шелегина – инсулин, который вводили день за днём, что и привело в конце концов к коме. Бедный итальянец оказался на волосок от смерти. Витя в тот вечер сказал мне, что медикаменты доставал Смирнов. Но подтвердить это он сейчас не может. Он теперь вообще теперь не говорит ни слова и отказывается с кем бы то ни было общаться.

– Бедняга! – воскликнула Настя. – Но ведь в тот вечер к Шелегиным прибыла опергруппа. Она должна была обнаружить ампулу из-под инсулина – ту, что использовал Витя! И по ней попробовать узнать, откуда лекарство.

Самоваров улыбнулся:

– Да, была такая ампула, только её Андрей Андреевич Смирнов тщательно, в пыль, растоптал. Теперь установить, где и кто её приобрёл, вряд ли возможно. А сам Андрей Андреевич лежит в стационаре на Луначарского – у него в психике нашли необратимые отклонения. Алла Леонидовна очень его опекает. Если дело дойдёт до обвинения в убийстве, то Смирнов готов для института Сербского. Всё зыбко, уводит в дебри психиатрии и кончится, судя по всему, ничем. В юридическом смысле.

Вера Герасимовна продолжала настаивать на своём:

– Никогда вы меня не убедите, что Кихтянина не при чём. Недаром у неё взгляд Медузы Горгоны! Я много слышала о том, как психологи и гипнотизёры порабощают волю людей. Может, Кихтянина поработила волю Смирнова?

– Зачем? – удивилась Настя. – Ей не было никакой выгоды от смерти Тверитина, Щепина или Шелегина. Она даже не знала, что Смирнов «Простые песни» украл!

Самоваров покачал головой:

– Тут всё сложнее. Алла Леонидовна – продвинутая и цивилизованная женщина. Она ярая сторонница эвтаназии. Возможно, своими рассуждениями она и заронила в светлую голову Андрея Андреевича некие тёмные мысли. Не думаю, что она учила его травить стариков. Однако когда я пожаловался её на зажившегося инвалида, она собралась свести меня всё с тем же Витей. Мне до сих пор от этого не по себе. Что бы они сделали?

– На тот свет бы отправили! – фыркнула Вера Герасимовна.

– Не будем гадать, – повторил Самоваров. – Но Андрей Андреевич внушаем, как дитя, и подпал под обаяние Кихтяниной. Из бесед с нею он сделал простой вывод (а он очень любит, чтоб всё просто было!) – нет ничего плохого в том, чтобы добить тяжело больного человека. Или старого, или ненужного, отжившего. Для человека-овоща это даже благо – помер, и не болит ничего. Один лишь укол! Или несколько уколов. Этого у нас многие не понимают – не доросли. Не Европа! Посадить могут за такую любовь к ближнему. Поэтому эвтаназию выполняет человек тоже больной, умственно неполноценный. Он не несёт за содеянное никакой юридической ответственности. Всем хорошо! Милосердие торжествует.