– Даша, я не вполне понимаю твою безоговорочную враждебность ко мне, – тихо и скорбно начал он. – Вернее, во многом понимаю – комплексы, детский эгоизм и всё прочее. Однако тебе пора многое понять. Надо учиться сочувствовать другим людям, сострадать, позволить им просто жить…

Даша упорно молчала. Андрей Андреевич сделал паузу, вздохнул и вдруг признался:

– Нет, совсем не то я хотел сказать! Я не люблю читать морали. Лучше без предисловий, прямо к делу приступлю. А дело в том, что мы – твоя мама и я – решили жить в другой стране. Это замечательная страна Нидерланды. Там меня знают, там мы сможем неплохо устроиться…

– Там сыр голландский. И королева Маргарет ждёт вас на вокзале. Понятно. Полина Геннадьевна тоже с вами едет? – фыркнула Даша.

– Я люблю твою маму, – невозмутимо продолжил Андрей Андреевич. – И Полину Геннадьевну тоже… любил когда-то. Ты большая девочка и знаешь: случается, что люди совершают ошибки. Вот мы с Полиной Геннадьевной как раз и совершили в своё время ошибку, поженившись. Это бывает. Миллионы людей разводятся, и ничего! Моя теперешняя жена молода, бездетна, меня не любит и прекрасно наладит свою жизнь иначе, без меня. Ведь мы с твоей мамой…

– А папа?!

– Бедная моя девочка!

Андрей Андреевич привстал и хотел взять Дашу за руку, но она увернулась и руку спрятала за спину. Андрею Андреевичу пришлось вернуться к прежней позиции в глубине дивана.

– Бедная девочка! – повторил он. – Твой папа очень болен. Все мы надеемся, что теперешнее ухудшение его здоровья – явление временное, но… Ты сама только что говорила, что ему нужны лучшие врачи. И ты права: рядом с ним должны быть специалисты, а не эта невежественная старуха Августа Ивановна. И не мама, которая и без того измучена. В медицине мама ничего не разбирается. Маме самой нужна помощь, нужна опора. Она очень слабый, ранимый и беззащитный человек. Она достойна лучшей участи, достойна счастья!

– Опора – это вы? – ехидно спросила Даша.

Андрей Андреевич и глазом не моргнул.

– Я, – подтвердил он. – Это не громкие слова. Я состоявшийся человек и могу многое сделать для любимой женщины.

– Например, мужа её обокрасть, – быстро проговорила Даша и выскочила из мягкого кресла, в котором так тонула, что почти не была видна.

Теперь, выпрямившись, она совсем не походила на бедную маленькую девочку и не хотела, чтобы её жалели. Она решительно накинулась на Андрея Андреевича.

– Вы вор! – звонко выкрикнула она. – Вор – не отпирайтесь! Вы и не станете отпираться. Вон как покраснели! Вы украли папину музыку. И папину славу. Только не думайте, что всё будет шито-крыто. Я вам покажу! Вернее, вас покажу – всем, всем! С голой задницей!

Андрей Андреевич поморщился и сказал с укором:

– Даша, что у тебя за лексика! Что за тон! Что ты несёшь!

– Знаете сами, это правда! – наступала Даша. – Знаете сами, что плохо вам придётся! Вы вернёте украденное. А папа сочиняет и сейчас! А я всё записываю!

– Чушь!

– А зачем покраснели? Помните, я позавчера в музее одну вещь играла, и вы прибежали узнать, что это такое? Почуяли стиль? Я вам сказала, что это Кукушкин – московский Кукушкин, из новых. Только ведь вы не поверили, вы поняли: это папина музыка. А у него ещё и квартеты есть. И сюита, которую будет Фишер дирижировать. Фишер сам напросился – «почту за честь», вот как написал! И новые, и старые вещи будут изданы! А вас тогда совсем не будет. Нуль без палочки от вас останется.

Всё это Даша выпалила на одном дыхании, с восторгом наблюдая за Андреем Андреевичем. Тот совсем вжался в диван и закрыл лицо руками. Красивый русый хохолок над его лбом чуть дрожал в такт биению его обескураженного сердца.

– Прости, – наконец сказал он и руки от лица отнял, но посмотрел мимо, на стену. – Прости, девочка.

Даша пристально, будто впервые в жизни разглядывала его хохолок и полосочки на джемпере. Она чувствовала себя рядом с ним огромной, сильной и взрослой.

– Сядь здесь рядом, – попросил Андрей Андреевич и чуть отодвинулся. – Сядь, не бойся! Всё не так просто, как ты думаешь. Что делать, вот и приходится за всё отвечать. Ты хочешь узнать, как и почему всё это случилось?

Даша присела на край дивана, но сурово отвернулась. «Сейчас снова врать начнёт», – без колебаний решила она.

Андрей Андреевич вздохнул в очередной раз:

– Прости. Ничего другого я сказать не могу. Я поступил как слабый, безвольный человек. Но я никому не хотел зла. Никогда! Просто Марина Петровна меня просила…

– Бабушка-то здесь причём? – насмешливо перебила его Даша.

– Так ведь она и дала мне ноты! Надоумила поставить своё имя, чтобы хоть как-то сочинения протолкнуть… Твоего отца не любили – какой-то он всем чужой был. А после того, как с ним несчастье случилось, вообще никто не стал бы его музыку слушать. Марина Петровна ходила в Союз, показывала кое-какие вещи. Её просто отфутболили – мол, материальную помощь получила, и нечего больше людям голову морочить. А мне Марина Петровна говорила: молчи! Она т а к говорила – ты помнишь? – что нельзя было не слушаться. Я никак не мог взять в толк, почему она не хотела вернуть сыну его музыку. Она будто доказывала ему что-то. Она его обожала, но как-то жестоко. Её было трудно понять.

Вот оно что, – покачала головой Даша.

Коротко взглянув на неё, Андрей Андреевич несколько воспрянул духом.

– Я только за одно корю себя, – продолжил он. – За то, что не признался сразу, как только она … ушла. Я так и остался мистификатором…

– А почему не признались? – строго спросила Даша.

Она уже не отворачивалась, и Андрей Андреевич – вот удивительно! – не казался ей таким омерзительным.

– Стыдно было, – просто ответил Смирнов. – И чем дальше, тем стыднее.

Андрей Андреевич взял наконец Дашину руку, влажную и тёплую, в свою. Не дрогнула эта маленькая рука в его ладони. Синие глаза, издали похожие на чёрные, прямо глянули на него из тёмных рам густых детских ресниц.

– То, что было, в прошлом. – грустно сказал Андрей Андреевич. – Есть только настоящее. А в настоящем ты навоображала, что я враг какой-то, изверг рода человеческого. Да я страшно рад, что Сергей до сих пор музыку пишет! Может, он и думает сейчас только музыкой, а не этими корявыми итальянскими словами? Я могу это представить! И то, что Фишер им заинтересовался, естественно. Прекрасно! К чему эти тайны, эти косые взгляды, намёки, грубости, глупости? Признайся, это ты мне в папку засунула письмо печатными буквами – «Берегись, час расплаты близок!» – или как там? А главное, к чему ты втравила в это дело Анну Рогатых? Я уже устал от неё прятаться.

– Это не я втравила! А кто – неважно…

Даша в упор разглядывала Андрея Андреевича, чтобы уловить момент, когда он снова начнёт врать. Он говорил убедительно и складно, только слишком жалостно всё у него получалось. Надо быстрее сообразить, в чём дело, почему подлость и гадость у него вышли похожими всего лишь на детскую стыдную тайну.

А ведь Андрей Андреевич не ребёнок! Есть тут какая-то неправда. Надо ухо держать востро. Даша считала, что прекрасно умеет отличать ложь от правды, и именно по глазам врущего. Бабушка это отлично умела!

– Я не поняла, вы в самом деле не против, чтобы в Вене на фестивале исполнялась папина музыка? – переспросила Даша недоверчиво.

– Конечно, нет. Моё ли это дело?

– И вы велите маме дать официальное разрешение? Выполнить разные формальности – не знаю даже, как они называются! – чтобы можно было папину музыку исполнять? Вы же всё про это лучше всех знаете! Вы маму попросите?

– Разумеется. Завтра же всё оформим.

Андрей Андреевич никак не ожидал, что Даша обрадуется так бурно, что она быстро вскочит, больно упёршись острым коленом в его ногу, и бросится ему на шею. Её тонкие руки сошлись у него за спиной. С этой минуты всё пошло кувырком.

Андрей Андреевич действительно почти никогда не врал. Недаром такое правдивое было у него лицо. Он и сейчас врать не собирался. Он прижал Дашу к себе и зашептал в горячее маленькое ухо, торчащее из стриженых жёстких волос: