– Вы меня принимаете за посланца вымогателей, – обиженно сказал Самоваров. – А вот этого я от вас не ожидал. Вряд ли с вас потребуют деньги – хотя если делу дать юридический ход, такая возможность не исключена.

– Господи, Анна? Так это её работа? – осенило вдруг Андрея Андреевича.

– Да какая разница, чья! Главное, тайное всё равно станет явным, и вы окажетесь в неприятной ситуации. Я одного понять не могу: как такое могло с вами случиться?

– О, я знал, что этим кончится! – почти плакал Андрей Андреевич. – Да пропади они пропадом, эти проклятые опусы!.. Помните, Николай Алексеевич, я вам как-то говорил про маленькую ошибку, которая всю жизнь может отравить? Вот она! Это та ошибка и есть!

– Всего-навсего ошибка? – не поверил Самоваров.

– Да! И ничего больше! – покачал головой Андрей Андреевич. – Я ведь человек довольно легкомысленный и бесшабашный. Бросаюсь очертя голову во всякие нелепости – и всегда судьба берегла! А тут… Что же теперь будет?

Он снова и снова то тёр лицо, то ерошил волосы, то одёргивал пушистый свитер, будто мог обобрать, стереть с себя все облепившие его неприятности.

– Вам Ирина Александровна дала ноты? – спросил Самоваров.

Смирнов обрадовался такому прямому вопросу и заговорил быстро, сам себя раззадоривая и разом избавляясь от тягостной тайны.

– Нет, не Ирина! Всякий подумал бы, что Ирина, но это не она. Ирина не дошла бы до такой наглости – и я сам бы не дошёл. Правда, в то время я уже был знаком и… близок с Ириной. Меня попросили помочь семье пострадавшего музыканта, дать благотворительный концерт Модно было тогда говорить о милосердии, о духовности, о чём-то ещё таком… ну, это неважно! Я дал концерт, стал вхож в семью. Даша подавала большие надежды, но… Она жуткий ребёнок. Была ещё Марина Петровна Шелегина, мать Сергея. Вот персона!

– Не хотите же вы сказать, что она… – начал догадываться Самоваров.

– Не перебивайте! тогда всё узнаете. Марина Петровна была невероятная женщина. Превосходная пианистка, педагог, а в молодости, должно быть, и женщина оригинальной красоты. Её физиономия к моменту нашего знакомства, конечно, повидала виды, да и помаду она всегда выбирала тёмно-вишнёвую. Не на приличную бабульку она походила, а на старого паяца, забывшего стереть грим. Или на грубо размалёванного туземного идола. Конечно, злого – все они злые. Зато фигура была бесподобная. В семьдесят лет – вот такая талия!

Андрей Андреевич свёл большие и указательные пальцы и показал Самоварову ненормально крошечную для старческой талии окружность.

– Ирина боялась её как огня, – продолжил он. – Старуха мигом раскусила

наши отношения и приказала ей: «Не прячься. Всё равно к нему бегать будешь, так лучше в дом веди – он парень многообещающий, везучий, поможет семье». Так я, как ни смешно, заделался другом семьи, почти официальным фаворитом. Марина Петровна была личностью яркой, с перцем, к тому же отличной музыкантшей. Мне даже временами казалось, что я к Шелегиным из-за неё хожу, а совсем не ради Ирины. Со старухой было интересно дружить, хотя её яду хватило бы, чтоб перетравить всю Нетскую филармонию и половину мировой музыкальной элиты впридачу.

Андрей Андреевич поморщился и продолжил:

– В один прекрасный день эта обворожительная карга теснит меня в угол за роялем, припирает двумя стульями и говорит: «Андрюша, Сергею совсем плохо. Сегодня был профессор Попов и сказал, что через две недели всё будет кончено». Она никогда не плакала – при мне, во всяком случае, при Ирине, при ребёнке. Случались у неё сердечные приступы (я думал, притворные). Но в тот день я увидел её слёзы. Настоящие, женские, текучие слёзы! Я кинулся её утешать, обещал деньги, обещал похороны Сергею за счёт общественных организаций. Но она только головой трясла и серьгами качала – мол, не то. «Мы с тобой лучше сыграем одну шутку», – наконец сказала она и достала эти проклятые ноты.

– «Простые песни»? – не поверил свои ушам Самоваров.

– И «Простые песни», и «Листки из тетради». Говорит: «Это сочинения Сергея. Не блестяще, но что-то в них есть. Не так уж плохи. Сам он такой вялый, невезучий и никчёмный, что никуда бы их продвинуть не смог, даже если был и здоров, и жив. Пробовал уже один раз, да не вышло! Это судьба: одному удача дана, другому нет. Ничего тут сделать нельзя, как ни бейся. Сергея теперь никто никогда не услышит и не оценит. Возьми ноты себе». Я думал, она хочет, чтоб я эту музыку исполнял, проталкивал, вводил в оборот. «Не выйдет! – сказала она. – Он проклят. Поставь лучше своё имя, и тогда увидишь…Это просто шутка!»

– Вы тоже думали, что это шутка? – спросил Самоваров.

– Да! Тогда – да. Чего на самом деле хотела Марина Петровна, я и представить себе не мог. Никогда её не понимал! Но ситуация была критическая: её сын умирал, сама она плакала – могла ли она тогда шутить? Стало быть, про шутку придумала специально для моего недалёкого, как она считала, ума. И права была – я только потом сообразил, что угодил в ловушку. А тогда я не мог видеть её слёз, пожалел бедную женщину и согласился сделать все так, как она хотела. Зачем согласился? Что за бес попутал? Разве не ясно было, что это именно бесовская затея?

– Но потом-то вы могли прекратить всё это. Шутка осталась бы шуткой, если бы вы сказали правду! – не выдержал Самоваров.

Андрей Андреевич удивлённо поднял на него свои детские глаза:

– Как правду? А вы могли бы правду сказать, когда первое же исполнение «Песен» в Казани прошло на ура? И в Москве сразу заинтересовались? И какой-то чумной поляк бегал и кричал, что это гениально? Поздно, доктор! Думаете, я не мучился? Противно было, страшно! Но я уже ничего сделать не мог. Всё само собой пошло-поехало.

– Но Марина Петровна? – изумился Самоваров. – Ведь её сын не умер! Она не пробовала вернуть ему авторство?

– Марина Петровна мне шептала: «Молчи. Всё правильно. Разве я не говорила, что всё пройдёт отлично? Скушали! Пусть через тебя, но Сергей всё получил сполна. Сам бы ничего не добился! У тебя рука лёгкая, за это тебе слава и честь. Молчи». Она кого угодно уговорить могла!

– И вы молчали!

Андрей Андреевич потупился:

– Сначала просто молчал, а потом привык. Я полюбил каждую ноту этих – своих теперь – вещей. И успех полюбил. Меня превозносили, приглашали на фестивали, конкурсы. Сидел я в жюри, восхищался своим талантом и сам почти верил, что всё правда. Я сам, без этих даже опусов, многое сделал для музыкальной культуры, для пропаганды хорового пения – не так разве? Семье Шелегиных всегда помогал и помогаю. Марина Петровна на моих концертах, когда исполнялись мои (вы понимаете, о чем я говорю!) сочинения, всегда со своего места мне пальцами рожки делала – помни, мол, что к чему. Вроде бы я дьяволу душу продал. Нелепо и нечестно, правда? Ещё она говорила, что всегда хотела иметь сына вроде меня – удачливого, талантливого, лёгкого. Победителя! И имела – меня с талантом Шелегина. Теперь-то я понимаю, что у неё просто сдвиг какой-то в мозгах был.

– Это Алла Леонидовна так думает? – предположил Самоваров.

Андрей Андреевич даже отшатнулся:

– Ну, что вы! Ей я не рассказывал. Не мог! Кем-кем, а самозванцем и фальшивкой она меня не считает, поэтому ничего знать не должна. Глупо? Но я ещё не перебесился. Меня ещё мучают женщины, я ещё хочу их завоёвывать. А они сдаются только героям. Нет, не могу я каяться!

– Дело далеко зашло… – протянул Самоваров.

Он готов был посочувствовать Андрею Андреевичу, но не любил лжи во спасение.

Андрей Андреевич, избавившись от груза своих тайн, повеселел.

– Поймите, прошло столько лет, – с улыбкой сказал он. – Всё успокоилось, утряслось. Марина Петровна умерла, и мне без её рожек в тринадцатом ряду легче стало. Я ведь и сам по себе хороший музыкант. Я хотел бы всё забыть, хотел бы как композитор выйти из моды, устареть, надоесть. Тогда я снова стал бы самим собой. Но теперь всё это…Что мне делать?

Самоваров задумался.

– Ирина Александровна знает о подмене? – спросил он.