Ирина Александровна замерла. Только её ресницы дрожали, будто в глаз что-то попало.
– Ну, подумай, зачем ты ему? – ухмыльнулась Анна. – Ты хоть в зеркало-то смотришься? Знаю – смотришься, причём с утра до вечера. И что там видишь? Себя любимую. Потрёпанную и облезлую. А Андрей у нас молоденьких любит, это известно всем. Да и ты в курсе!
– Какое ты имеешь право говорить мне «ты»? – попробовала сопротивляться Ирина.
– «Ты» не нравится? Правильно, что не нравится. Старухам положено говорить «вы». Ещё им зубы железные вставляют без очереди, место в трамвае уступают. Только не в Европу везут! А ты – нет, вы! – и уши развесили? Да не нужна ты ему, он на твою стерву дочку запал. Все знают!
Никто не знал ничего подобного. Это само собой, в злобном вдохновении выскочило у Анны из того омута обид, который долго копились в ней. Со дна, из глубины вынырнуло, из самой мутной и горькой черноты!
Анна сама не подозревала, что сможет такое выговорить. Оказалось, это легко и весело, хотя в первую минуту от гадких и несправедливых слов у неё даже под лопаткой закололо.
Ирина Александровна посерела и задохнулась:
– Ты с ума сошла? Замолчи!
Только нельзя было уже остановить Анну, которая неслась, не разбирая дороги:
– Нет, слушай! Что, сама замечала, да? В Европу захотелось? И ради этого Андрею дочку свою подсовываешь? Знаешь прекрасно, что он специалист по девочкам, по чистым ключам! Мы и одеты-то у него все под малышню – и не только для обмана жюри. Что поделаешь, устроен он так: возбуждается, когда мы в бантиках на макушке, в беленьких носочках, в шортиках с зайчиками на попке!
Анна видела, что Ирина Александровна залилась тёмным румянцем.
– Ага, знаешь! Знаешь! – злорадно закричала Анна. – Сама, наверное, розовые шортики напяливала, когда в койку к нему лезла! А он просил, чтоб ты именно в Дашкиных трусиках была, да? И ты трусики эти надевала и к нему лезла, да? Было! Было!
Ирина Александровна закрыла лицо руками и в голос зарыдала, как будто все несчастья, сомнения, ужасы её жизни голыми и безобразными чертями запрыгали перед ней, дыша злым жаром.
Нет, это не черти! Это, как чёрт, дышит рыжая девица Анна Рогатых! Не зря и фамилия у неё такая.
Столько лет Ирина Александровна её знала, а никогда не подозревала, какая она страшная. Глаза нечеловеческие в белых этих, толстых веках почти без ресниц! Смотрит, как враг!
Она и есть враг. А у Ирины Александровны никогда ещё не было врагов. Поэтому она испугалась и пробормотала сквозь горючие, как кипяток, слёзы:
-Уйди, уйди!
Это не просьба была, скорее заклинание. Ирина всё ещё закрывала лицо руками – ей хотелось, чтоб страшное рыжее лицо исчезло, чтоб хоть видно его не было. Но всё-таки оно мелькало сквозь пальцы, сквозь огненные щёлки, и страшные слова пробивались и прыгали уже внутри, в голове – а там лезли из разных тёмных углов и собственные слова, многие даже страшнее и вернее тех, что изрыгала рыжая Анна. Неужели правда? Неужели всё так и есть?
Анна теперь даже не злилась – дотравливала свою жертву. Она наклонилась над столом, попробовала заглянуть в щёлочки меж Ирининых пальцев и колец. Анна уже не кричала, а шептала:
– Берегись! Я тебя в порошок сотру!
Ирина из последних сил вскочила, выпрямилась, выставила под близкий свет лампы распухшее и мокрое лицо:
– Попробуй только стереть, рыжая ведьма! Если меня тронешь, Андрей тебя прогонит вон!
– Он? Прогонит? Из-за тебя? Да кто ты такая?
– А такая, что всегда для него буду больше значить, чем все молодые подстилки вроде тебя, вместе взятые.
Ирина Александровна не сразу поняла, что случилось, так как раньше её никогда не били. А Анна её ударила – наотмашь, по лицу, своей сильной и меткой рукой.
Закричала Ирина Александровна, только когда была на полу. Она даже не помнила, как там оказалась, хотя очень больно ушибла при падении локоть. Во рту у неё стало солоно от крови – собственным зубом она проткнула свою же щёку, когда Анна ударила её во второй раз. Анна била бы и била ненавистное лицо, но Ирина Александровна упала слишком быстро. Анне удалось только напоследок изо всех сил пнуть ногой ненавистный худощавый зад в элегантных брючках. Обежать стол и там добивать ползающую и воющую Ирину Александровну не хотелось.
Последним гневным, неостывшей силы замахом Анна скинула со стола какую-то стоявшую там домашнюю дрянь – чашки, тарелку с красиво выложенными кусочками белой булки, сахарницу, голубой гжельский чайник. Всё это застучало и зазвенело по полу. За дверью, в дальней какой-то комнате, послышалось невнятное мычание и, как показалось Анне, итальянские слова:
– Abbasi per favore…<Потише, пожалуйста… (итал.)>
Анна схватила с вешалки свою шубу, скатилась с лестницы в темноту и мороз.
Мороза никакого, впрочем, не было. Сухой зной окружил Анну и обжёг глаза и губы. Анна с шубой в руках побежала прочь, но не по расчищенному тротуару, а напрямик, через сугробы. Несло её почему-то не к свету, проспекту и троллейбусной остановке, а в совершенные потёмки, туда, где смутно чернел за забором какой-то заброшенный дом, должно быть, детский садик. Но Анна до забора не добралась – слишком трудно было бежать в жёстком, глубоком, промороженном снегу.
Не сумев вытащить ногу из неподатливого твёрдого сугроба, Анна свалилась лицом прямо в снег, злой и колючий, как давленое стекло – и тоже, как воздух, жаркий. Она перевернулась набок, чтобы встать. Комок снега попал ей за шиворот, прилип к шее и стал потихоньку таять. След этой струйки оказался ледяным. Тогда Анна поднялась, отряхнулась, надела шубу и, осторожно ставя ноги в ею же пробитые дыры-следы в сугробе, выбралась на тротуар. Она теперь уже дышала ровно, ступала спокойно и начала сильно мёрзнуть.
На следующий день Анна сидела перед Настей и позировала в расстёгнутой на одну пуговичку белой детской блузке. Волосы Анны были распущены по плечам, но хранили у висков привычный извив весёлых хвостиков.
Анна подробно рассказала новоявленной подружке о том, что она вчера натворила. Самой не верится! Да, она сделала всё это из-за любви – но теперь жалеет, что слишком перегнула палку. Получилось глупо, некрасиво, и неизвестно, что теперь с нею сделает Андрей Андреевич. Ах, если б она что-то подобное – вроде пощёчин! тоже из-за любви! – могла сделать с собой! Да она на что угодно согласна, лишь бы всё исправить! Интересно, не сломана ли у Шелегиной челюсть…
Ирина Александровна после ухода Анны долго сидела на полу своей кухни и гладила изнутри, языком, прокушенную щёку. В голове у неё гудело слабо и странно – так обычно гудит что-то электрическое. Перед глазами всё ещё качался оранжевый обод низкого светильника. Слева обод таял и расплывался множеством мелких одинаковых радуг.
Ирина Александровна приложила руку к левому глазу (там болело и ныло) – и вместо глаза нащупала незнакомый, твёрдый, мокрый бугор. Слеза извилисто сочилась внутри этого бугра, нашла, наконец, выход и скатилась вдоль носа.
– О Боже, – прошептала Ирина Александровна. – Что мне теперь делать?
Её бок был совершенно мокрым от заварки, вылившейся из разбитого чайника. Она с трудом встала, опираясь руками и коленями о пол, который был засыпан осколками посуды и колючим сахарным песком.
– Боже, Боже…
Никаких других слов не осталось в голове. Как всё это произошло? Почему? За что?
Ирина Александровна машинально стащила с себя блузку, мокрую от чая. Она хотела отнести блузку в ванную, но тут услышала из дальней комнаты знакомый голос и проклятые непонятные слова:
– Ки э? Ки э? <Chi e? – Кто это? (итал.)>
Она отбросила блузку и, покачиваясь, держась за левый глаз, пошла на голос. Дальняя комната вечерами освещалась из окна: прямо на крыше противоположного дома был установлен большой фонарь. В его неуютном свете лицо Сергея Николаевича мертво белело. Большие, круглые, никого не узнающие глаза в упор глядели на Ирину Александровну, губы шевелились:
