На этом мы оба и закончили свой разговор и легли спать.
На следующий день вновь зашагали обыкновенным порядком, на манер бродячих торговцев, обливаясь потом. Однако дорогой мне всё время вспоминался минувший вечер. Во мне кипело сожаление и раскаяние: почему я упустил удобный случай, представившийся мне, и говорил обиняками. Вместо того, чтобы употреблять отвлеченные выражения вроде „быть похожим на человека“, мне следовало бы прямо и просто открыть ему всё. Говоря по существу, содержанием этих изобретённых мною слов являлось моё чувство к дочери хозяйки, поэтому для меня самого, несомненно, было бы выгоднее изложить перед ним самую суть, чем обременять его слух какой-то теорией. Я признаюсь здесь, что я этого не мог тогда сделать потому, что дружба наша, заключённая на почве совместного учения, имела в себе некоторую инерцию, и у меня нехватало мужества решительным ударом эту инерцию прервать. Можно назвать это чрезмерной гордыней или проявлением тщеславия — и то и другое правильно; только я придаю этим словам „гордыня“ и „тщеславие" несколько отличный от обыкновенного смысл. Если вы в это проникнете, я буду удовлетворён.
Совершенно почернев от загара, мы вернулись обратно в Токио. При возвращении моё настроение очень изменилось. Софизмы вроде „быть похожим на человека“ или „не быть таковым“ почти совсем исчезли из моей головы. И К., в свою очередь, не имел вида проповедника. Надо думать, что в этот момент в его душе уже не гнездились вопросы, вроде „Духа“ или „Плоти“. С видом провинциалов мы оглядывались вокруг на город, который казался нам чем-то усиленно занятым. Дойдя до Рёгоку, мы, несмотря на жару, закусили кохинхинской курочкой. После этого К. предложил до Коисикава пойти пешком. Физически я был гораздо сильнее К., почему сразу же на это согласился.
Когда мы прибыли домой, хозяйка при виде нас ужаснулась. Оба мы не только почернели, но от безудержной ходьбы пешком сильно исхудали. Хозяйка, впрочем, похвалила нас, сказав, что мы стали на вид здоровее. Девушке эти противоречивые слова матери показались смешными, и она рассмеялась. Перед отправлением в путешествие этот смех её иногда меня сердил, но на этот раз мне было приятно. Верно, оттого, что я давно уже его не слыхал.
XXXII
Но не только это одно, — я заприметил в поведении девушки маленькую перемену, сравнительно с прежним. Вернувшись из продолжительного путешествия, мы оба, — вплоть до вхождения в обычную колею, — во всём решительно нуждались в руках женщины. То, что хозяйка хлопотала о нас, нас не удивляло; но её дочь также помогала ей, причём во всём старалась делать сначала для меня и лишь потом для К. Если бы это делалось явно, меня бы это, пожалуй, смущало. Я думаю, что в некоторых случаях это было бы даже неприятно, но я радовался тому, что все действия девушки в этом отношений очень определённы. Иначе говоря, своё расположение ко мне она проявляла так, что это было понятно лишь мне одному. По этой причине и К. не мог делать неприятную физиономию и пребывал в спокойствии. В глубине души я уже пел потихоньку победную над ним песню.
Вскоре закончилось лето, и с средины сентября нам пришлось вновь приняться за хождение в университет. Часы прихода и ухода из дому у нас с К. опять стали не совпадать, согласуясь с расписанием дня каждого. Три раза в неделю я приходил домой после К, но я никогда уж больше не замечал в его комнате девушки. Он, как всегда, вскидывал на меня взор и говорил, как по заказу:
— А, это ты?
Моё ответное приветствие бывало также механическим и не имело особого значения.
Кажется, это было в средних числах октября. Случилось, что, проспав утром, я поспешил в университет в кимоно, не успев надеть форму. Мне было некогда даже тратить время на зашнурование ботинок, и я выбежал, едва сунув свои ноги в гэта. По расписанию лекций этого дня я должен был притти домой раньше К. Вернувшись домой, я с этим предположением с шумом отодвинул входную дверь. И вот в комнате К., где по-моему, его не должно было ещё быть, послышался его голос. Вместе с этим в моих ушах отозвался и смех девушки. Мне не нужно было, как обычно, снимать долго обувь, поэтому сразу же войдя в переднюю, я раздвинул перегородку, отделявшую комнату К. Он, по обыкновению, сидел у своего столика. Однако девушки здесь уже не было. Я почти мог видеть вслед её фигуру, исчезавшую из его комнаты. Я спросил у К., почему это он так рано вернулся. Тот ответил, что почувствовал себя нехорошо и решил пропустить лекции. Когда я вошёл к себе в комнату и уселся, явилась девушка и принесла мне чай. В этот момент она только обратилась ко мне с приветствием. Я был не из таких мужчин, которые могли бы тут со смехом спросить её, почему это она только что так убежала. Я мог только быть в душе этим несколько обеспокоен. Девушка сейчас же встала и прошла по галлерее к себе. Но перед комнатой К., она остановилась и, не заходя внутрь, обменялась с ним двумя-тремя словами. Похоже было на то, что это было продолжением прежнего разговора, и мне, не слышавшему начала, всё было непонятно.
После этого поведение девушки постепенно приняло свой обычный характер. Даже тогда, когда мы оба с К. были дома, она часто подходила по галлерее к комнате К. и окликала его. А то и заходила внутрь и оставалась там довольно долго. Само собой, ей приходилось приносить ему газету или бельё от прачки, и такие отношения были вполне естественны для людей, живущих в одном доме; однако мне, стремящемуся овладеть девушкой нераздельно, это всё казалось превосходящим границы естественного. Бывало даже так, что мне казалось, будто она нарочно избегает моей комнаты, а заходит только к К. Вы спросите меня, почему же я не попросил К. покинуть этот дом? Но тогда не была бы достигнута та основная цель, ради которой я насильно притащил его сюда. Я не мог этого сделать.
XXXIII
Это случилось в ноябре, в дождливый холодный день. В промокшем пальто я, как всегда, по узкой дорожке взобрался на подъём и дошёл до своего дома. В комнате К. никого не было, но в его хибати ещё продолжали излучать своё тепло тлеющие угольки. Мне хотелось поскорей согреть руки над огоньком, и я поспешно раскрыл двери в свою комнату. Но в моём хибати был один только холодный белый пепел и не виднелось и следов огонька. Мне сразу стало не по себе. Вошла хозяйка, услышавшая мои шаги. Видя меня, стоящего безмолвно посреди комнаты, она сочувственно сняла с меня мокрое пальто и помогла одеться в кимоно. Услыхав, что мне холодно, она сейчас же принесла из соседней комнаты хибати К. Я спросил у ней:
— Что, К. уже вернулся домой?
Она ответила, что вернулся, но опять вышел. По расписанию этого дня К. должен был притти домой позже меня.
„Что за причина?“ — подумал я. Хозяйка же заметила:
— По всей вероятности, какие-нибудь дела.
Некоторое время я посидел у себя и почитал книгу. В доме царила полная тишина, и не было слышно ничьих голосов. Меня всего пронизало ощущение холода и начавшейся зимы. Сейчас же закрыв книгу, я встал со своего места. Мне вдруг захотелось выйти на шумную улицу. Дождь как будто перестал, но небо всё ещё было покрыто словно холодным свинцом. Захватив на плечи на всякий случай зонт, я сошёл вниз со спуска позади арсенала. Это было тогда, когда переустройство улиц ещё произведено не было и откос спуска был гораздо более крутой, чем теперь. Дорожка была узенькая и не шла такой прямой линией. Кроме того, при спуске в долину весь юг был загромождён высокими зданиями и из-за плохого состояния водостоков улица была полна грязи. Особенно плохо было за узеньким каменным мостиком при выходе на улицу Янаги-тё. Там было трудно пройти даже в высоких гэта или в сапогах. Всем приходилось брести по узенькой длинной дорожке по середине улицы. Ширина её была не более одного-двух футов, и итти по ней было всё равно, что пройти по поясу, разостланному по улице. Прохожие гуськом брели по этой дорожке.