Родители пребывали дома и в добром здравии. Даже слишком, пожалуй, добром: отец читал последний номер The Pharmacology Journal, мама что-то строчила на нотном листе — наверное, как обычно, переписывала для ученика этюд. На стене перламутром переливалась дорогая европейская штучка: тонкий экран, заполненный водой и разноцветными частицами, складывающимися в затейливые узоры, — а в кухне на газу прел суп, над которым негромко ворчала баба Ваня.

Будто и нет никакого переворота, и никакого расстрела, и никаких детин с сомнительными притязаниями.

— Саша, нам надо поговорить, — покончив с привычными любезностями, мама строго усадила Приблева напротив себя, и тот немедленно почувствовал, как забеспокоился в нём Придлев. — Тебе пришло письмо из института Штейгеля.

— Об успеваемости? — робко уточнил Приблев.

— К сожалению, не об успехах, — ответил отец, не отрываясь от журнала.

— Саша, письмо адресовано тебе, и нам не следовало его распечатывать, — мама поправила на плечах шаль и аккуратно сложила руки, — но тебя не было, а перенаправлять его в Академию нам показалось неправильным. Институт Штейгеля выражает озабоченность твоими посещениями, а вернее, их отсутствием.

Придлев смутился. Приблев же почувствовал в себе желание взмахнуть руками, а то и буквально-таки нагрубить. Ведь не могут же они, в самом деле, не замечать, что творится за окном?

— Ты, наверное, хочешь сослаться на другие свои дела или даже на политическую обстановку, — отец с сожалением отложил тускло блеснувший страницами журнал. — Но это неверно. Что бы ни происходило в твоей жизни, главное — исполнять свой долг. А долг твой состоит в том, чтобы получить образование и хорошую работу.

— Мы тебя не ругаем, — поспешила прибавить мама. — Как и все молодые люди, ты увлекаешься… И в этом, право, нет дурного. Но не обидно ли тебе самому пустить из-за увлечений по ветру то, что имеет настоящую ценность? Ты ведь сам об этом пожалеешь.

— Ну… по сути-то я с вами согласен, — медленно пробормотал Приблев, — даже полностью согласен, конечно. Вопросы же начинаются там, где мы пытаемся разобраться, а что это — то, что имеет настоящую ценность?

— У тебя есть на сей счёт своё мнение? — приподнял бровь отец.

— У всех и по всем счетам есть своё мнение. — Приблев развёл руками. — Слушайте, ну это же, ну честное слово… Городской совет расстреляли, а вас волнуют мои посещения Штейгеля?

Баба Ваня сунулась в комнату, помышляя, видимо, объявить ужин, но рассмотрела лица хозяев и мудро решила покипятить суп ещё чуток. Приблева она попыталась ободрить понимающей улыбкой.

— Прогулы твои начались не два дня назад, — полностью игнорируя бабу Ваню, отчеканил отец. — И я уже попросил тебя не ссылаться на политику. Она не имеет значения.

— Как это… — опешил Приблев, но мама его перебила:

— У тебя сердца нет? В такой момент пропасть, не показываться дома!

— Вы друг другу противоречите. Мама, я пришёл, как только решил, что это безопасно. Отец, да, у меня есть своё мнение. Я, вообще говоря, не очень… Как может кто угодно за меня знать, что для меня самое ценное?

— Есть то, что ценно для любого, — сердито ответил отец. — Ты считаешь себя особенным?

— Но неразумно же обобщать! И вообще, зачем вы заходите в абстракции? Да, я не ходил в Штейгеля. Времени не было. Если бы не расстрел, сдал бы я прекрасно экзамены! — Приблев осёкся. — Ну как прекрасно. На своём уровне. Вы же знаете, что я не гениальный врач…

— Гениальности не бывает, — донеслось от входа, — бывает прилежание.

Это, незаметно отперев дверь, вернулся Юр. Выглядел он тоже всецело буднично, и вся сцена вдруг показалась Приблеву совершенно фантастической, ненастоящей — или, может, ненастоящим показалось всё остальное, будто проснётся он сейчас, а снаружи сентябрь и Штейгеля.

А впрочем, нет. Нет, нет и нет. Приблев подумал это и тотчас же себе ужаснулся, поскольку имелся в сей мысли некий выбор, который ему и в голову бы не пришло делать.

Только ведь пришло же.

— Когда освободишься, зайди ко мне, — коротко потребовал Юр, скрываясь в своём кабинете, — нам следует поговорить.

— Всем-то вам говорить, — обиженно пробурчал Приблев, — хоть бы кто послушал.

— Не смей отвечать брату в подобном тоне, — мама, в один момент будто бы выразившая беспокойство, снова вернулась к строгости. — Послушать следует тебе, Саша. Твой отец… преувеличивает. На улицах сейчас небезопасно. Но мы ведь ничего не можем с этим поделать! Поэтому наш долг — долг любого порядочного человека — просто заниматься тем, чем он умеет и чем ему следует. Если ты сейчас бросишь учёбу, получится, что ты только потратил время зря. Разве тебе не противно разбрасываться?

Институт имени Штейгеля помог на первом курсе отыскать для Плети квартиру за смешные по петербержским меркам деньги, где тот сумел временно скрыться от своей общины. Институт имени Штейгеля помог с уверенностью прояснить положение аферистки Брады и спасти обоих графов от серьёзной ошибки. Институт имени Штейгеля помог спокойно войти в дом к хэрхэру Ройшу. Институт имени Штейгеля помог Золотцу уверовать в компетентность Приблева, из чего получились чрезвычайно занимательные следствия. Иными словами, институт имени Штейгеля в самом деле дал ему многое — и всё это не имело никакого отношения к оценкам, посещениям и костям человеческого черепа.

Но родители этого не поймут. Сперва Приблеву показалось, что с момента расстрела их миры будто расщепились, разошлись на стороны, но теперь он вдруг понял: вовсе не с момента расстрела, не с образования Революционного Комитета, даже не с завода и Академии. Они словно с самого начала были разными, словно висела между ними некая мембрана, за которую можно постучать, а вот достучаться — уже нельзя.

И Приблев подумал, что невероятно ведь нелепо лепетать об оценках и посещениях, когда мир переворачивается вверх дном, а Придлев — что им горьче, чем ему, потому что они его растили, а он пророс на сторону, на другую дорогу.

Но это глупость, и в ней заключается главный парадокс. Нет никаких Приблева и Придлева, есть только он, как его ни назови. У него один рот и одна душа, и ему придётся дать один ответ.

— Мама, отец, мне очень жаль, что я вас разочаровал. Не надо, — он по-гныщевичевски поднял ладонь, — не надо спорить, пожалуйста. Я это знаю, и вы, наверное, тоже. Ты, отец, говоришь, что человек должен быть последователен, что достоинство состоит в том, чтобы идти по своему пути, не смотря ни на что… А если мой путь — разочаровывать вас? Вы так говорите мне об оценках, о прогулах, потому что вы думаете, что учёба в Штейгеля вообще возобновится. Я вам верю! Верю — в том смысле, что вы искренне убеждены. А я искренне убеждён в обратном. В том, что это вот — расстрел, переворот, а то и революция — на самом деле. Что это важнее любых оценок и, может быть, даже достоинства. Потому что, в конце концов, думать только о собственном достоинстве — это, ну, эгоистично, разве нет? Я вас очень люблю, — прибавил он, помявшись, — очень, и всегда буду любить. Но это ведь, ну, разные вещи — любить и слушаться, даже любить и радовать. Я давно уже сам зарабатываю, и мне кажется, что я имею право сказать — у меня своя жизнь.

Приблев хотел прибавить ещё что-то, но замолк. Дело не в том, что он осмелился надерзить родителям — нет, его ведь вовсе не воспитывали кнутом. Дело в том, что он надерзил самому себе. Осмелился не сказать, а подумать то, что сказал.

И теперь ему было страшно, что они согласятся.

— Не надейся, что я стану с тобой препираться, — холодно проговорил отец. — Тебя ждёт Юр.

Мама же смотрела очень грустно, будто её снова разочаровывало — а впрочем, зачем здесь «будто»? Приблев знал, что его слова маму разочаровали. Она ведь надеялась, что её благовоспитанный и разумный сын не станет чинить тривиальных юношеских бунтов, как не стал их чинить Юр.

Опять Юр, везде и всегда Юр.

Приблев встал и, закипая изнутри, направился в его кабинет. Он чувствовал, что сейчас непременно скажет какую-нибудь резкость, но, стоило двери за его спиной закрыться, чувство это прошло.