— Это неправда, — прошелестел Скопцов в сторону.

— Неправда? Тебе-то, конечно, видней.

Золотце сверкнул ювелирной зажигалкой, щёлкнул портсигаром и закурил прямо в лекционном зале. Он разглядывал Гныщевича с видимым удовольствием, наслаждением даже — наслаждением злорадной мести за человека, которым и сам-то бросил дорожить, как подвернулся граф позанятнее.

— Нет, с тем, что метелинский завод вы подняли, а самого Метелина таки погубили, не поспоришь! — Золотце вычертил дымом широкую петлю.

— Как говорил сынок одного известного человека, — парировал Гныщевич, — нашлись люди и до меня, нашлись люди и после меня.

Хэр Ройш гадливо скривился, но отвечать на это не стал. Вместо него слово взял Мальвин:

— Мы можем ошибаться в нюансах — мы всё же не устраивали по этому поводу каких-то особенных расследований, — хмыкнул он. — Но общая картина ясна. Как я уже говорил, граф Метелин вам, по всей видимости, доверился: избрал вас помощником в чрезвычайно существенном для него деле, отдал вам в руки не только свой капитал, но и, выходит, себя самого.

— А вы и взяли, не робея, — укусил папиросу Золотце.

— И не гнушались распоряжаться тем, что было вам дано, не считаясь с интересами подателя, — Мальвин распрямил спину. — Вы хотели прибыли заводу — и граф Метелин наверняка хотел, но совпадая до поры до времени в нуждах, вы всё равно не совпадали в замыслах.

Золотцевский дым кольцами поднимался к лепному потолку. Скопцов разобрался-таки со своими руками и укоризненно вытянул губы:

— Вот только вы не стали предупреждать о том графа Метелина, делая вид, будто противоречий промеж вас нет. А потом вы доехали до развилки и… отцепили лишний вагон.

Гныщевич вскочил со стола. Сперва ему хотелось ответить что-нибудь грубое, но потом он рассмеялся. Память о Метелине de temps à autre возвращалась и цапала его, как Золотце папиросу, однако чувствовал он при этом разве что недоумение.

И чего все пристали к нему одному?

— Наверняка это было почти так же неприятно Метелину, — обернулся Гныщевич к Золотцу, — как и то, что друг детства сменил его на менее нервическую компанию, едва представилась возможность.

Золотце дурашливо закатил глаза.

— Ну вы сравнили! Потеряв друга детства, он не кинулся ни в кого стрелять. Последствия несопоставимы.

— Так ведь и для Петерберга — мы же про Петерберг говорим? — последствия моего градоуправчества сугубо положительны. Чего стоит одна только центральная электрическая станция.

Которая, между прочим, и золотцевские портовые печи будет энергией обеспечивать.

— Чувства тоже несопоставимы. Эта дружба… Масштаб у той и этой дружбы совершенно различный, — Скопцов вздохнул с неподдельной печалью, проигнорировав напоминание о Петерберге. — Вы же сами знаете, как он к вам относился.

Гныщевич знал. Просто он об этом не думал. Зато у него имелись карманы, а в карманах по-прежнему валялась пара измятых фотографических карточек с росчерком.

— Я знаю, как они ко мне относятся,— ткнул он одной в Скопцова. — А вы меня склоняете их нежные чувства предать, vous mauvaises garçons.

В ответ ему, однако же, усмехнулся не Скопцов, а Мальвин — без нападения, но недобро:

— Вы неверно нас понимаете — мы не склоняем вас, мы пытаемся не допустить повторения истории. Единожды предатель не изменится оттого лишь, что ему довелось пуще прежнего улучшить своё положение. Считайте, что мы предлагаем вам самостоятельно уйти с должности градоуправца для того как раз, чтобы нежные чувства петербержцев не постигла судьба чувств графа Метелина. Иначе непонятно, зачем все мы — не только мы четверо, разумеется — лезли из кожи вон полгода кряду… если в финале граф Метелин, доверившийся и за доверие преданный, обратится метафорой самого Петерберга. А с вами в роли градоуправца так оно и будет.

Это оно, лицо Петерберга, вспомнилось вдруг Гныщевичу. Благородное лицо, par nature удачное, по-своему простое и потому честное. Такому человеку не то чтобы сразу тянет поверить, но имеется в нём иная честность — честность с самим собой. И даже уместно, что Метелин по крови, выходит, только наполовину рос, а на вторую — кассах; Петерберг и сам только наполовину — Росская Конфедерация, а на вторую — не то Европы, не то вообще не пойми что.

Что-то в этом духе Гныщевич и сам давным-давно про Метелина думал. Ну так где поэтические размышления и где управление городом? Что между ними общего? Да rien между ними общего.

Quelle absurdité. Метелин был взрослым человеком, пусть и глупым, а вверенные тебе жители города — они, наоборот, как дети. За них ты отвечаешь. Какое «повторение истории»? Эта история совершенно другая.

Вот только перед кем он сейчас оправдывается? И зачем?

— Считайте, что я отказываюсь, — Гныщевич вздёрнул подбородок (Мальвин по-прежнему был существенно выше) и неожиданно для себя прибавил: — Самим-то не совестно в этих делах имя Метелина склонять? Ему и так в могиле неспокойно спится.

А что жизнь в странную позицию поставила, с фамилией обманула и кольцом казарм окружила, так с этим уж ничего не поделаешь, такова notre vie.

— Не можем не заметить вам, что его кремировали, — тотчас съязвил хэр Ройш. — И не захоранивали, если, конечно, о том не позаботились в наше отсутствие вы. — Он о чём-то задумался, потом стряхнул мысли и посмотрел на Гныщевича очень внимательно, как если бы они только-только заговорили: — Господин Гныщевич, я уже признал вслух, что вы не лишены талантов — вы хороший политик. Когда мы сообщили, что вам предстоит уехать из Петерберга, вы не стали расспрашивать, почему и зачем, поскольку знаете не хуже нас: союзники не друзья; если уж говорить в подобных выражениях, мы с вами всегда скорее были врагами. — Хэр Ройш выдавил улыбочку, в которой имелась доля уважительности, а Гныщевичу немедленно стало досадно от сходства их мыслей. — И вам было прекрасно известно, что однажды настанет момент, когда нам придётся проверить, кто усидит, а кто подвинется.

И Стошеву он то же говорил — мол, что любит его за отсутствие «почему», «за что» и «как вы можете».

— Более того, — фыркнул Гныщевич, — мне прекрасно известно и то, кто усидит, а кто подвинется.

— Нет-нет-нет, не слушайте хэра Ройша! — вскрикнул вдруг Золотце и что только руками не замахал; в руках у него был невесть откуда взявшийся перламутровый лорнет. — Он утаивает от вас главное: на самом деле мы готовы уступить вам Петерберг. — Гныщевич недоумённо поднял брови, и Золотце поспешно закивал: — Готовы, да! Мы с вами вряд ли уживёмся по соседству, слишком уж мы различны и в разные же стороны стремимся, но вы уходить не намерены, а мы… Мы люди негордые, да и багаж у нас покамест не распакован. Вот только понимаете ли, господин Гныщевич, в чём загвоздка… — он доверительно наклонился вперёд, расправляя лорнет резким взмахом кисти. — Озабоченное росскими недугами Европейское Союзное правительство — нет, не само, конечно, а руками некоторых наместников некоторых городов — прописало Петербергу пилю… простите, смеси. Смеси успокаивающие, для распыления в воздухе. Ну, знаете ведь, как это бывает? — Золотце склонил голову набок, уставился через лорнет. — И нам, по счастливому стечению обстоятельств, известно, как от сих врачебных предписаний увильнуть. А по стечению обстоятельств несчастливому — увиливать с вами вместе мы не желаем. И уж точно не желаем — ради вас в роли градоуправца. А вы в пустом и успокоенном городе градоуправствовать желаете?

И вот так просто забыли про Метелина, перелистнув его имя, как страницу. Это второй виток, самодовольно распознал Гныщевич. Надавить на совесть не вышло — теперь, значит, вздумали запугивать?

Распылительными успокаивающими смесями? Эх, рано Гныщевич выгнал из Петерберга мсье… как его? Фили? Который, по словам Армавю, был когда-то лоббистом этого вопроса.

«Если бы не Тумрань, страшно и вообразить, в каком бы сейчас состоянии пребывала ваша страна», — вздыхал Армавю задолго до того, как отыскал свой Путь. Тумрань вымерла, обернулась призраком — вот куда нужно было Жюмьена посылать.