27 июля 1932 г. Гитлер должен был прибыть на берлинский аэродром Штаакен после утреннего митинга в Эберсвальде. Я должен был отвезти связного из Штаакена к месту следующего митинга, на стадион в Бранденбурге. Трехмоторный самолет остановился, из него вышли Гитлер с несколькими сотрудниками и адъютантами. Кроме нас, на поле почти никого не было, правда, я держался на значительном удалении, но тем не менее я видел, как Гитлер нервничал и выговаривал адъютанту за то, что автомобили еще не поданы. Он гневно ходил взад и вперед, бил собачьей плетью по высоким голенищам своих сапог и производил впечатление не умеющего владеть собой, брюзгливого человека, который пренебрежительно относится к своим сотрудникам.

Этот Гитлер очень отличался от того внешне спокойного и цивилизованного человека, которого я видел на студенческом собрании. Особенно не задумываясь над этим, я в то время впервые столкнулся со странной многоликостью Гитлера: с большой актерской интуицией он умел приспосабливать свое поведение на людях к изменениям ситуации, в то же время не особенно церемонясь со своим ближайшим окружением, своими слугами и адъютантами.

Автомобили прибыли, я с моим связным уселся в свою спортивную тарахтелку и поехал с максимальной скоростью, на несколько минут опрежая колонну Гитлера. В Бранденбурге по краям дороги вблизи от стадиона стояли социал-демократы и коммунисты, и мы — мой спутник был в партийной форме — вынуждены были пробираться мимо раздраженной живой цепи. Когда спустя несколько минут прибыл Гитлер со своей свитой, толпа превратилась в клокочущую яростную массу, заполнившую улицу. Машине пришлось протискиваться со скоростью пешехода, Гитлер, выпрямившись, стоял рядом с водителем. В тот момент я отдал должное его мужеству и до сих пор испытываю это уважение к нему. Негативное впечатление, возникшее у меня на аэродроме, вновь исчезло под воздействием этого зрелища.

Вместе со своим автомобилем я ждал за пределами стадиона. Поэтому я не слышал речь, зато я слышал бурные овации, на несколько минут прерывавшие речь Гитлера. Когда партийный гимн возвестил конец, мы снова пустились в путь. Потому что Гитлер в этот день выступал еще и на третьем митинге на берлинском стадионе. Здесь тоже все было переполнено. Снаружи на улицах стояли тысячи людей, которым не удалось войти. Толпа терпеливо ждала уже несколько часов, Гитлер опять прибыл с большим опозданием. Мое сообщение Ханке, что он вскоре прибудет, немедленно передали через громкоговоритель. Раздались неистовые аплодисменты — первый и единственный случай, когда их вызвал я.

Следующий день определил мой дальнейший путь. Байдарки уже были в камере хранения на вокзале, билеты в Восточную Пруссию куплены, отъезд назначен на вечер. Но днем раздался телефонный звонок. Руководитель национал-социалистического автомобильного клуба Нагель передал мне, что меня хочет видеть Ханке, ставший заведующим организационным отделом берлинского гау. Ханке встретил меня радушно: «Я повсюду искал вас. Не хотите ли перестроить здание берлинской организации НСДАП? — спросил он, едва я вышел. — Я прямо сегодня предложу это Доктору. 1 „“ Дело очень спешное». Еще несколько часов — и я сидел бы в поезде, и никто бы в течение многих недель не смог найти меня среди уединенных восточно-прусских озер; гау пришлось бы подыскать другого архитектора. Долгие годы я считал этот случай счастливым поворотом в моей жизни. Веха была поставлена. Спустя два десятилетия я в Шпандау прочитал у Джеймса Джинса: «Ход поезда на подавляющем большинстве отрезков пути определяет только то, как проложены рельсы. Но время от времени встречаются узловые пункты, где сходятся различные пути, где можно перевести стрелку в одном, а можно в другом направлении, затратив на это совершенно ничтожную энергию, необходимую для установки вех».

Новый партийный дом находился на фешенебельной Фосс-штрассе в окружении представительств немецких земель. Из задних окон я видел прогуливающегося в прилегающем парке восьмидесятилетнего рейхспрезидента, нередко его сопровождали политические деятели и военные. Партия, как мне сказал Ханке, хотела уже зрительно выдвинуться в непосредственную близость центра политической силы и, таким образом, заявить о своих политических претензиях. Моя задача была скромнее: я опять выложился на покраске стен и косметическом ремонте. Зал заседаний и кабинет гауляйтера также были обставлены относительно просто, частично из-за недостатка средств, частично потому, что я все еще находился под влиянием Тессенова. Но эта скромность компенсировалась помпезной лепниной и деревянными панелями времен грюндерства. Я работал день и ночь и очень спешил, потому что партийная организация настаивала на очень жестких сроках. Геббельса я видел редко. Боевая кампания по подготовке выборов 6 ноября 1932 г. отнимала у него все время. Замученный и совершенно охрипший, он несколько раз осмотрел помещение, не проявив особого интереса.

Перестройка была закончена, смета значительно превышена, выборы проиграны. Число членов партии сократилось, казначей ломал руки при виде поступавших к оплате счетов, мастерам он мог предъявить только пустую кассу, а те, будучи членами партии, вынуждены были согласиться на многомесячную отсрочку.

Через несколько дней после официального открытия Гитлер также посетил названный в его честь партийный дом. Я слышал, что ремонт он одобрил. Это известие наполнило меня гордостью, хотя не было ясно, относились ли его похвалы к простоте, к которой я стремился, или к перегруженности вильгельмовской постройки.

Вскоре после этого я вернулся в свое мангеймское бюро. Все оставалось по-старому: экономическое положение и тем самым перспективы получения заказов скорее еще ухудшились, политическая обстановка становилась все более запутанной. Один кризис следовал за другим, а мы этого даже не замечали по той причине, что ничего не менялось. 30 января 1933 г. я прочел о назначении Гитлера рейхсканцлером, но и этому я вначале не придал значения. Вскоре после этого я участвовал в собрании мангеймской организации НСДАП. Мне бросилось в глаза, насколько ничтожен социальный статус и интеллектуальный уровень людей, объединившихся в партию. «С такими людьми нельзя управлять государством», — мелькнуло у меня в голове. Я напрасно беспокоился. Старый чиновничий аппарат и при Гитлере бесперебойно продолжал вести дела. 2 «»