Этот приказ тоже показывает, насколько нереалистично и двусмысленно было мышление Гитлера: с одной стороны, он неоднократно рассуждал о том, что Германия бросила вызов судьбе и ведет борьбу не на жизнь, а на смерть, с другой же — он не хотел отказаться от своей грандиозной игрушки. Не учитывал он при этом и настроения людей, взиравших на возведение роскошных зданий с тем меньшим пониманием, что именно сейчас экспансионистские устремления Гитлера в первый раз начали требовать жертв. Хотя и я видел Гитлера в первый год войны значительно реже, но если он появлялся на несколько дней в Берлине или на несколько недель в Оберзальцберге, то всегда требовал планы строительства, настаивал на их дальнейшей разработке. Однако, с консервацией строек он, как я думаю, вскоре, молча примирился.

Примерно в начале октября германский посол в Москве граф фон Шуленберг сообщил Гитлеру, что Сталин лично проявил интерес к нашим стройкам. Серия фотографий наших макетов была выставлена в Кремле. Но наши самые масштабные объекты по указанию Гитлера остались в тайне, чтобы, как он выразился, «не навести Сталина на вкус». Шуленберг предложил мне слетать в Москву для пояснений к фотографиям. «Он может Вас там задержать», — заметил Гитлер полушутя и не разрешил поездку. Несколько позднее германский посланник Шнурр сообщил мне, что Сталину понравились мои проекты.

29 сентября из Москвы вернулся Риббентроп со второй московской встречи с германо-советским договором о границе и дружбе, которым закреплялся четвертый раздел Польши. За столом у Гитлера он рассказывал, что еще никогда не чувствовал себя так хорошо, как среди сотрудников Сталина: «Как если бы я находился среди старых партейгеноссен, мой фюрер!» Гитлер с каменным лицом промолчал на этот взрыв энтузиазма обычно столь сухого министра иностранных дел. Сталин казался, как рассказывал Риббентроп, довольным соглашением о границе, а после окончания переговоров собственноручно обвел карандашом на приграничной, теперь советской территории район, который он подарил Риббентропу под огромный охотничий заказник. Этот жест тут же вызвал реакцию Геринга, который не мог согласиться с тем, чтобы сталинская прибавка досталась лично министру иностранных дел и выразил мнение, что она должна отойти Рейху и, следовательно, ему, Имперскому егерьмайстеру. Из-за этого разгорелся яростный спор между обоими господами-охотниками, окончившийся для министра иностранных дел тяжелым огорчением, так как Геринг оказался более напористым и пробивным.

Еще во время разработки планов похода на Россию Гитлер уже был озабочен тем, с какими режиссерскими деталями будут в 1950 г., по завершении Великолепной улицы и большой Триумфальной арки, проводиться парады побед ( 1). Но пока он предавался мечтам о новых войнах, новых победах и торжествах, он потерпел самое тяжелое поражение в своем восхождении. Через три дня после беседы, в которой он изложил мне свои представления о будущем, я был вызван с моими проектами в Оберзальцберг. В холле я увидел двух адъютантов Гесса, Лейтгена и Пича, с бледными лицами. Они попросили меня пропустить их вперед, потому что они должны передать Гитлеру личное письмо Гесса. Как раз в этот момент из своих верхних помещений вышел Гитлер. Одного из адъютантов пригласили наверх. Пока я еще раз пролистывал свои эскизы, я вдруг услышал слитный, не разделяющийся на отдельные слова, почти животный вопль. Затем раздался рык: «Немедленно Бормана! Где Борман?» Борман должен срочно связаться с Герингом, Риббентропом, Геббельсом и Гиммлером. Всех личных гостей попросили удалиться в их комнаты на верхнем этаже. Прошло еще немало часов, прежде чем мы узнали, что произошло: заместитель Гитлера в разгар войны улетел во вражескую Англию.

Внешне Гитлер уже скоро обрел обычный тонус. Его только беспокоило, что Черчилль может воспользоваться случаем, чтобы представить союзникам Германии этот эпизод как зондаж возможностей мира: «Кто мне поверит, что Гесс полетел туда не от моего имени, что все это не шулерская игра за спиной моих союзников?» Это может даже изменить политику Японии, заметил он с беспокойством. От начальника технических служб люфтваффе, знаменитого военного летчика Эрнста Удета Гитлер приказал узнать, сможет ли долететь двухмоторный самолет Гесса до своей цели в Шотландии и какие метеорологические условия он там застанет. Вскоре Удет дал по телефону справку, что Гесс уже в силу только навигационных причин должен разбиться, вероятно, что при крепчайшем боковом ветре он пролетит мимо Англии в пустоту. Гитлер моментально воспрянул духом: «Если бы только он утонул в Северном море! Тогда считалось бы, что он просто бесследно исчез, и у нас было бы время для безобидного объяснения». Но через несколько часов им снова овладели сомнения и, чтобы в любом случае упредить англичан, он решился дать по радио извещение, что Гесс потерял рассудок. Оба же адъютанта были схвачены, как было принято поступать с гонцами, прибывшими с плохой вестью, при дворах деспотов.

В Бергхофе началась суета. Кроме Геринга, Геббельса и Риббентропа прибыл и Лей, а также гауляйтеры и другие партийные руководители. Лей в качестве ответственного за организационную работу в партии вознамерился прибрать к себе компетенции Гесса и предложил — с организационной точки зрения, несомненно правильное решение. Но тут Борман впервые всем показал, какое влияние он уже успел приобрести на Гитлера. Без труда он отразил эти поползновения и вышел из этой аферы неоспоримым победителем. Черчилль сказал тогда, что этот перелет раскрыл гниль внутри имперской державы. «$F Игра слов: держава по-немецки буквально „имперское яблоко“ — прим. переводчика» Вряд ли он мог предполагать, насколько эти слова были точными применительно к преемникам Гесса.

В окружении Гитлера с тех пор имя Гесса почти не упоминалось. Только Борман еще долго возился с этим делом. Он тщательно копался в жизни своего предшественника, с особо придирчивой подлостью преследовал его жену. Ева Браун пробовала, хотя и безуспешно, заступиться за нее перед Гитлером, а впоследствии оказывала ей некоторую поддержку за его спиной. Через несколько недель от своего врача, профессора Каоуля я услышал, что отец Гесса лежит при смерти. Я послал ему букет цветов, правда, анонимно.