Соображения такого рода вряд ли подействовали на принятие Гитлером решений как главный аргумент, но они, несомненно, повлияли на выбор момента. Поначалу он говорил: «Я задержусь в Оберзальцберге возможно дольше, чтобы набраться энергии для надвигающихся тяжелых дней. Только когда дело дойдет до принятия роковых решений, я поеду в Берлин».

Но уже несколькими днями позднее колонна автомашин Гитлера двинулась по автобану в Мюнхен. Десять машин с большими, в целях безопасности, интервалами. Моя жена и я где-то в середине. Было прекрасное безоблачное воскресение уходящего лета. Население необычно тихо реагировало на проезд Гитлера. Почти никто не махал приветственно руками. И в Берлине, в окрестности Рейхсканцелярии было на редкость спокойно. Обычно же, как только над зданием поднимался личный штандарт Гитлера, извещавший о его прибытии, здание осаждалось людьми, приветствовавшими его при въезде и выезде.

От дальнейшего хода событий я, естественно, оказался исключенным; тем более, что в эти напряженные дни распорядок работы Гитлера существенно смешался. С переездом двора в Берлин все его время было занято сменявшими одно другим совещания. Совместные трапезы по большей части выпадали. Среди наблюдений, которые удержались в моей памяти, со всей свойственной ей прихотливостью, сохранилась четкая, в чем-то комическая картина: итальянский посол Бернардо Аттолико за несколько дней перед нападением на Польшу, хватая воздух на бегу, врывается в Рейхсканцелярию. Он примчался с известием, что Италия на первых порах не сможет выполнить своих союзнических обязательств. Дуче облек этот отказ в невыполнимые требования немедленных поставок такой массы военных и народнохозяйственных товаров, следствием которых могло быть только резкое ослабление вооруженных сил Германии. Гитлер высоко оценивал военный потенциал Италии, особенно ее военного флота, реорганизованного и располагавшего большим количеством подводных лодок; того же мнения он был и относительно итальянских ВВС. На какой-то момент Гитлеру показалось, что гибнет вся его стратегия, поскольку он исходил из того, что решимость Италии вступить в войну дополнительно припугнет западные державы. Заколебавшись, он на несколько дней отложил нападение на Польшу, о котором уже был отдан приказ.

Отрезвление тех дней уже вскоре сменилось, однако, новым эмоциональным подъемом и интуитивно Гитлер пришел к выводу, что даже и при выжидательном поведении Италии объявление войны Западом отнюдь не предрешено. Предложенная Муссолини дипломатическая инициатива была им отвергнута: он не позволит более удерживать себя от решительных действий. Войска, уже давно приведенные в боевую готовность нервничают, сезон благоприятной погоды быстро промелькнет, следует помнить и о том, что при затяжных дождях соединениям будет угрожать опасность завязнуть в польской грязи.

Произошел обмен дипломатическими нотами с Англией по поводу Польши. Гитлер выглядел переутомленным, когда в один из вечеров в зимнем саду канцлерской резиденции он в узком кругу с убежденностью заявил: «На этот раз мы не повторим ошибки 1914 года. Теперь все дело в том, чтобы свалить вину на сторону противника. В 1914 году это было сделано по-дилетантски. Сейчас все бумаги министерства иностранных дел просто никуда не годятся. Я сам пишу ноты лучше». При этом у него в руке была исписанная страница, возможно — проект ноты из министерства иностранных дел. Торопливо он попрощался, не приняв участия в ужине, и исчез в верхних помещениях. Впоследствии, в заключении я прочитал этот обмен нотами; при этом у меня не сложилось впечатления, что Гитлер преуспел в своих намерениях.

Ожидание Гитлера, что после капитуляции в Мюнхене Запад снова проявит уступчивость было подкреплено секретной информацией, согласно которой некий офицер британского генерального штаба проанализировал потенциал польской армии и пришел к выводу, что сопротивление Польши будет быстро сломлено. С этим Гитлер связывал надежду, что генеральный штаб сделает все для того, чтобы отсоветовать своему правительству ввязываться в столь бесперспективную войну. Когда же 3-го сентября за ультиматумами западных держав все же последовало объявление войны, Гитлер, после короткого замешательства, утешал себя и нас мыслью, что Англия и Франция, очевидно, объявили войну только для видимости, чтобы не потерять лица перед всем миром. Он совершенно уверен, что, несмотря на объявление войны, до боевых действий дело не дойдет. Поэтому он приказал вермахту придерживаться оборонительной линии и, приняв это решение, мнил себя чрезвычайно умным и тонким.

За суматошностью последних дней августа последовало какое-то странное затишье. На некоторое время Гитлер вернулся к своему обычному дневному ритму, он даже вновь заинтересовался архитектурными делами. В своем кругу за столом он объяснял: «Мы хотя и находимся с Англией и Францией в состоянии войны, но если мы с нашей стороны уклонимся от активных боевых действий, то все уйдет в песок. И напротив, если мы пустим на дно какое-нибудь судно и будут многочисленные жертвы, то там усилится партия войны. Вы понятия не имеете, каковы эти демократы: они были бы рады как-нибудь выпутаться из этой истории. А Польшу они просто бросят в беде!» Даже когда немецкие подлодки оказались в выгодной позиции против военного французского корабля «Дюнкерк», Гитлер не дал разрешения на атаку. Британский налет на Вильгельмсхафен и гибель «Атении» ничего не оставили от его расчетов.

Ничему не наученный, он оставался при своем: Запад слишком жидок, слишком дрябл и упадочен для серьезной войны. Возможно, ему было очень неприятно признаться себе и своему ближайшему окружению в том, что он ошибся. У меня свежо воспоминание о том удивлении, с которым было встречено известие о вступлении Черчилля в качестве военно-морского министра в военный кабинет. Со злосчастным сообщением прессы в руке Геринг появился на пороге из апартаментов Гитлера, плюхнулся в ближайшее кресло и сказал устало: «Черчилль в кабинете. Это означает, что война действительно начинается. Теперь у нас с Англией война». Поэтому и некоторым иным наблюдениям можно было понять, что такое начало войны не соответствовало предположениям Гитлера. Временами он заметно терял так успокоительно действовавшую ауру непогрешимого фюрера.