Я протянула руку к визитной карточке, поднесла ее к глазам и оцепенела. В моих руках был клочок тоненькой бумаги в голубую школьную клеточку. По размеру он был точь-в-точь как вчерашняя фартуковская карточка и издали мог бы вполне сойти за нее, но это была всего лишь бумажка в клеточку! На ней виднелись какие-то небрежные подсчеты столбиком, сделанные простым карандашом. И ничего больше! Я бросилась к столику, обшарила его, но никаких других бумаг там не нашла. Я дважды перерыла содержимое сумки и в конце концов вытряхнула все на одеяло. Тут много обнаружилось разной дряни, но карточки не было. И на полу не было! А я ее так отчетливо помнила – и обмятые уголки, и стройные и несомненные ряды букв, и даже некоторые цифры телефонов – какие-то ехидно изогнувшиеся две тройки. Я помнила ощущение плотного картона в руке, когда бежала по улице. Я не могла нести эту дурацкую бумажку и думать, что несу визитную карточку. Бумажку я бы в кулаке сразу смяла в комок, ведь она такая тоненькая и хилая! И если настоящая карточка потерялась, то бумажка-то откуда? Я первый раз ее вижу. Это точно! И почерк в столбиках не мой! Откуда она взялась? Ведь лежала на моем столике и явно подделывалась под карточку Фартукова!
Дыхание у меня перехватило, и волосы на голове шевельнулись, как от озноба. Боже мой! Неужели, пока я спала, кто-то проник в мою квартиру и подменил карточки? Но кто? Маньяк? Нет, я еще жива и к тому же одета в пижаму. Сам Фартуков?
Я вскочила с кровати и босиком поскакала в прихожую. Тумбочка с телефоном надежно перекрывала путь вторжению извне. Форточка на кухне? Я забыла ее закрыть? Я пошлепала на кухню. Так и есть, форточка открыта. Но подоконник у меня густо уставлен горшочками с кактусами, а под форточкой и вовсе произрастает толстущий алоэ. Крупному брюнету в кожаном пальто никак тут не пролезть, не повредив растений. Опять же третий этаж...
Мои мозги наотрез отказались что-либо понимать, а в левом виске больно и методично запрыгал противный мигреневый зайчик. Часы между тем показывали четверть восьмого. Если я продолжу заниматься ерундой, то точно опоздаю на работу. Я выпила таблетку пенталгина (на нее ушло два стакана воды, до того она не желала протискиваться в мой перепуганный организм и избавлять его от боли) и кое-как оделась. Последние запасы времени и сил я потратила на борьбу с телефонной тумбочкой в прихожей. Вчера я с удесятиренной мощью буйно-помешанной в два счета придвинула ее к двери, но наутро она сделалась неодолимой. Какое-то время я даже боялась, что не смогу выбраться из собственной квартиры. Наконец, проклятая тумба сдалась и отступила на место, оставив на полу глубокие царапины, а на моем бедре синяк. Измученная, озадаченная, голодная, брела я на остановку. Бежать сегодня я бы не смогла, хотя повсюду мелькали – или мне казалось? откуда бы им взяться? – белые плащи.
Весь этот день прошел, как во сне. Я и сама была не такой, как обычно. Правда, я довольно легко вынесла пытку директорским бюстом и папу Гультяева вызвала без всякого трепета. Зато Гультяев-сын казался мне сверхъестественным существом, специально посланным мучить меня. Он четыре раза начинал наизусть читать Пушкина, и четыре раза после первых же слов:
Последняя туча рассеянной бури
у него бессильно обвисали губы, а глаза тупо устремлялись в очарованную даль. Четыре раза! Вместо «бури» он мямлил «буи» и замолкал! А вот Кристиночка Вихорцева, наоборот, показалась мне беременной. Нет, она не мямлила, она как раз блестела глазами и широко улыбалась расплывшимися, изжеванными в поцелуях губами. Я знала, что каждую ночь она бесится на дискотеке и уже сделала два аборта – один под Новый год, а другой летом. Это миловидное, с шестого класса перекрашенное в блондинку и затасканное пятнадцатилетнее существо вызывало во мне неодолимую брезгливость, особенно потому, что накануне каждого аборта в школу прибегала ее такая же блондинистая мама и устраивала мне скандал. Это я не уберегла ребенка и не научила безопасному сексу! Я, равнодушная ханжа! Белая скирда маминых волос и мамины крохотные юбочки вопили о ее собственных абортах (двадцати шести, как уточнила некогда сама Кристина во время душеспасительной беседы в присутствии Валентины Ивановны и ее бюста, разложенного на столе). И все-таки во всех Кристининых оплошностях виновата оказывалась я, училка.
В тот же день белокурое дитя порока выглядела подозрительно хорошеньким и одутловатым.
Я кое-как дотянула пять уроков (слава Богу, их было только пять!) и собралась домой. Мне хотелось обдумать, что же со мной происходит, отчего это так разгулялись у меня нервы, и не моя ли чрезмерная – я знала за собой этот грех! – фантазия шалит? Твердой походкой, с двумя пачками тетрадей в сумке я направлялась к выходу, когда прямо передо мной распахнулась дверь кабинета физики. Оттуда высунулся Евгений Федорович Чепырин с лицом, перекошенным душевной мукой.
– Юлия Вадимовна, Юленька! – простонал он. – А я вас караулу. Подарите мне минут пятнадцать вашего драгоценного времени. Пятнадцать минут, не больше!
Это значило, что он три с половиной часа будет рассказывать мне, как от него снова ушла жена.
Сейчас я в сомнении: надо ли приплетать сюда еще и Чепырина? Все-таки не в нем дело. Однако в этой истории он постоянно путался под ногами и сыграл определенную роль. Поэтому стоит сказать, кто он такой. Евгений Федорович – наш физик-почасовик (основная физичка Зензина работает на второй смене). Говорят, он дивный специалист. Я не разбираюсь в физике, но так говорят, причем не только у нас, но еще в двух лицеях и в Трубопрокатной академии, где он тоже блестяще читает физику. Еще Чепырин много репетиторствует, тоже блестяще. Все это он делает с утра до позднейшего вечера, когда удаляется последний репетируемый обалдуй, – и все во имя благосостояния обожаемой жены Аллы. Вот про Аллу я знаю все. Как-то нелегкая занесла меня в химкабинет, где старая химичка Ада Ильинична и Чепырин попивали спирт, и Чепырин рассказывал, как от него в тот раз ушла жена. Я тоже прослушала эту исповедь, и с тех пор Чепырин стал находить меня необычайно чутким и интересным собеседником и надежным другом. Он с мазохистским пылом обнажал передо мною свои душевные раны, нанесенные Аллой, и однажды даже рыдал до соплей в моем присутствии. Вкратце история этой великой любви такова. Однажды молодой талантливый преподаватель, принимая экзамен по физике в Трубопрокатной академии, повстречал некую первокурсницу. До этого он в глаза ее не видал, потому что она почему-то не посещала его блистательных лекций. Экзаменующаяся (не кто иная, как Алла) оказалась чудо как красива, зато глупа, как доска, и ничего не знала из физики. Не знала, кажется, даже того, что земля круглая и вертится. Удивленный Чепырин не посмел поставить Алле положительную оценку за красоту, потому что кругом сидели другие трубопрокатные студенты и грубо прыскали, слушая ее ответы. Алла потупилась и картавым полушепотом четырехлетней шалуньи обещала подучить. Назавтра она сообщила, что готова и вечером придет к нему домой экзаменоваться. Чепырин очень удивился такой быстроте познания.
Она действительно пришла. Пришла уже в потемках, когда физик, его мама и бабушка пили чай. Евгений Федорович вежливо извинился перед пожилыми дамами, достал билеты по физике и повел экзаменовать Аллу в свою комнатку, тесную и узкую, как рукав. Здесь Алла с непостижимой быстротой (все-таки была зима, январь) сбросила с себя все до единой одежды и с размаху прыгнула на обескураженного физика, обхватив цепкими ногами его поясницу, а руками сдавив шею. Евгений Федорович до того еще не попадал в подобные переделки. Он не удержал равновесия и рухнул немного мимо кровати, больно треснувшись затылком о подоконник.
– Жека, что там у вас? – подала из-за чайного стола голос встревоженная мама.
– Все хорошо! – прокартавила в ответ Алла безмятежным тоном карапуза, только что поджегшего дом. Она уже задвинула Жеку как следует на кровать и сдавала физику.
