Геренний дарил Юлии алмазы, и редкие ткани, и вещицы невероятно тонкой работы. Все знали, что он хочет жениться на ней. Она его все-таки побаивалась, а он твердил, что Цецилий скоро умрет, и Юлия бессмысленно угаснет, если не решится на брак. С тех пор, как из Африки возвратился Геренний, Цецилий, бывший до того в одной поре, вдруг заметно ослабел и стал таять, как воск. Он уже не вставал и почти не говорил. Юлия, почтительная к родственникам, не смела подозревать Геренния, но всевозможными уловками стремилась не подпускать его к сыну. Служанки же впрямую судачили, что он изводит ребенка. Якобы видел кто-то в доме черного аспида, того самого, что заставлял женщин нести алмазы – змей был в спальне Цецилия! Он обвивал руку, или шею, или бедро мальчика там, где ветвятся самые крупные и горячие жилы, и пил кровь, на глазах наливаясь и тучнея. Одежду Цецилия в самом деле нашли однажды рано утром окровавленной. Однако Гермодор – это был лучший врач тогда – сказал, что эта кровь пошла у больного горлом, и при теперешней его слабости он не проживет и двух дней.
Юлия обезумела от горя. Гордость и родовые приличия оставили ее. После обеда она позвала меня в портик, где всегда гуляла в это время, и сказала:
– Дорогой Агафангел, за эти три года я узнала тебя – ты добрый, умный мальчик. Больше мне не к кому обратиться... Дядя (Геренний приходился ее мужу троюродным дядей) непонятный, ужасный человек!.. Родня только и ждет наследства Цецилия, ей все равно... Я – увы! – знаю теперь, что мой мальчик обречен смерти. Я и сама скоро умру – я знаю, я чувствую. Я наконец решилась... Ты знаешь, какие слухи ходят про дядю. Я не верила им, моя добропорядочность не позволяла. Она не позволяет и сейчас сомневаться или клеветать, но разве не позволяет знать?.. Заклинаю тебя всеми богами, Агафангел, выведай любым способом, вправду ли Геренний творит недолжное и изводит моего Цицилия? Со мной ведь только женщины, а они болтливы, неразумны, жадны, лукавы. Я не могу им довериться, да они и не смогут ничего. Пойди и узнай правду, какова бы она ни была. Если Геренний сделал моему мальчику зло, я убью его и уже тогда умру. Если он невинен – пойду за него. Я одна на целом свете, и в эту минуту некому за меня заступиться, кроме как мальчику – рабу!
Она заплакала. Я и сам готов был плакать. Я ее любил не как хозяйку, а как сестру, так она была добра и баловала меня. Я любил несчастного Цецилия. Геренний был мне необыкновенно противен с его первого появления в доме Юлии. Я тут же поклялся жизнью – ведь это все, что было у меня своего – что сделаю, как она просит.
– Я не останусь неблагодарной, даже если твоя весть будет дурной, – сказала Юлия Присцилла. – Я дала тебе свободу в своем завещании, но завтра же утром, если ты останешься жив (если Геренний не застанет тебя и не убьет), я объявлю тебя свободным.
Вы, Юлия, не можете понять, что значило для меня это обещание – то, что для Юлии Присциллы будет стоить завтра лишь трех слов! Перед глазами у меня потемнело, и я опрометью бросился на улицу, зачем – не знаю. В этот полуденный час вокруг не было ни души. Солнце жгло нестерпимо, и даже мои жесткие пятки не выносили прикосновения разогретой мостовой. Я прыгал по камням, как капля воды по раскаленной сковородке, и торопился поскорее добраться до узенькой блеклой тени, которая была для меня, как прохладная лужица, где я долго отходил и блаженствовал. Дело было в Альсии, в Этрурии. Римское лето тяжело лихорадками, Юлия же берегла Цецилия и увозила сына на это время в здоровые места. Городок был небольшой, и я скоро добрался до задворок вилл средней руки. Здесь было больше тени и зелени. Я полз под кустами, перепрыгивал через кучи мусора, нырял в траву – суетился и не мог прийти в себя от возбуждения, радости и ужаса, всего разом. Мое сердце колотилось и не давало ногам покоя. Наконец я вбежал на высокий холм, забился под только что отцветшиий жасминовый куст (вся трава вокруг была усеяна его жухлыми, но еще пахучими цветками) и лег лицом вниз. Я знал, что предстоящая ночь – главная в моей жизни. Буду ли я жить, и жить свободным человеком, или умру, решится через несколько часов.
Вдруг чья-то рука легла мне на плечо. Я вздрогнул и поднял голову. Надо мною на корточки присела женщина необыкновенного роста. Я к тому времени многое узнал и повидал и в Сирии, и в Италии и сразу понял, что эта женщина не нашего смертного рода. Если б она встала, то коснулась бы затылком самого высокого дерева в Альсии. Но она присела и заглянула мне в лицо. Легкое покрывало лилового цвета – такие я видел на самых богатых матронах – затеняло ей глаза. Ветра не было, но ткань так была тонка, что колебалась и трепетала от дыхания. Лицо женщины было чрезвычайно красиво. Даже статуи не всегда имеют такие прекрасные и гладкие лица.
– Поднимись! – сказала женщина. – Не лежи в пыли, а смотри вперед!
Она указала вниз. С вершины холма, где мы сидели, вилла Геренния была видна, как на ладони. Сама судьба, значит, вела меня сюда! Как иначе мог я узнать устройство незнакомого двора и дома, куда меня никогда не пустили бы на порог? Геренний презирал меня, говорил, что я ничему не научил Цицилия, и советовал Юлии продать меня в какую-нибудь школу.
– Посмотри на ту дверь, – сказала женщина и, взяв мою голову за виски, повернула влево, – она ведет на задний двор. Видишь?
Я видел. Народу на этом дворе хватало: какая-то старуха расстилала сушить на тряпках зелень, чернокожие рабы грелись на солнышке. Их тела сверкали, как металлические. Дверь я запомнил. Еще запомнил, как на задний двор пройти из сада.
– Эту дверь сегодня забудут запереть, – сказала женщина, улыбаясь. Я смотрел на дом Геренния и не видел ее лица, но по голосу знал, что она улыбается. – Иди все время прямо.
– Я не умру сегодня? – спросил я, но она уже отпустила мои виски и ничего не ответила.
Я быстро оглянулся. Никого рядом не было. Не было следов ног в пыли. Не слышно было ни шагов, ни треска приминаемых трав, ни шума одежд. Тишина стояла такая, что я расслышал шорох горячего воздуха, волнами поднимавшегося кверху. До сих пор помню это звук: он похож на тот легчайший скрип, какой бывает, когда касаешься шелка.
Я вскочил на ноги. Далеко было видно с холма, но женщины нигде не было. Голова у меня слегка кружилась, а там, где прикасались ее пальцы – на висках – долго сохранялась прохлада, будто руки ее были натерты мятой. Я уже не так дрожал от возбуждения, как тогда, когда выбежал из дома Юлии. Я начал размышлять и понял, что женщина эта – некая богиня или дух. Явилась она в послеполуденный жар, в ту томительную пору, когда кругом тихо, безлюдно и пусто. В такой час всегда появляются призраки. Необычный рост и красота говорили о том, что она из бессмертных – но кто? Исида? Великая Матерь? Сама Юнона? Или же это этрусское божество, такое древнее, что стало безымянным и оставило зверообразие в угоду латинским обычаям? Много лет я пытался доискаться, а до сих пор не знаю даже, явь то была или сон. Но что пришло это свыше – убедитесь.
Наступила ночь. Она такая была звездная, пахучая, черная, будто знала, что будет для кого-то последней. Я набрал за пазуху медового печенья, которое искусно готовили у Юлии. Я думал печеньем отвлечь или приманить собак, если они вдруг набросятся на меня у Геренния. Однако он не держал этих свирепых, но простодушных тварей, предпочитая чернокожих сторожей.
В усадьбу я пробирался со стороны сада, влезши на высокое дерево за оградой и спрыгнув с другой ее стороны. Это рискованное дело, но я был легок и гибок, и ни одна ветка не хрустнула подо мной. В саду было тихо. Шел конец июня, насекомые еще не так зудели и скрежетали по ночам, как бывает ближе к осени. Я слышал только редкие плески жирных рыб в пруду да тихий шелест листьев. За день сад нагрелся, а вечером садовники обрызгали и траву, и деревья, и песок. От этого пахло сладко, как в первые минуты дождя, и мне вдруг жаль стало того мира, который я, возможно, нынче же покину. Ничего у меня в нем нет – ни дома, ни родных, ни скарба – но есть этот запах, и тысячи других запахов, и цвет неба, и вкус воды, и всяческие звуки. Но все-таки я даже шага не замедлил. В тени построек, где, видимо, спали домочадцы Геренния, вступил на задний двор. Тут уж несло и кухней, и даже помоями, хотя вообще дом Геренния содержался в большом порядке – всюду подметено, сад подстрижен, нигде ничего не валяется. Я вдоль стены прокрался к двери, которую указала мне днем неизвестная богиня. Я тронул дверь рукой – она подалась совершенно бесшумно. Я ободрился и уверовал в свою удачу.
