— Ну, спасибо за хлеб-соль, — сказал придушенно Суптеля. — Если что надо — скажи. Придем, сделаем.

Старшина говорил спокойно, и только глаза выдавали его.

Они отшагали половину дороги, когда Суптеля спохватился:

— Кисет забыл.

Они встретились глазами. Суптеля понял спрашивающий взгляд Васи, нахмурился.

— Не в службу, а в дружбу, сбегай.

Вася повернулся и зашагал неторопливо, ожидая, что старшина окликнет его и пойдет сам, но Суптеля с раздражением крикнул вдогонку:

— Можешь поживей, нет?

Клаву Вася застал плачущей.

— Я за кисетом, старшина забыл, — смущенно сказал он.

Клава быстро вытерла глаза.

— Возьми. На столе.

Вася взял кисет, потоптался, ожидая, что Клава что-нибудь скажет еще, но она молчала, стоя к нему спиной, и глядела в темное окно.

Вася потихоньку вышел, осторожно прикрыв дверь. Он догнал старшину и молча подал ему кисет. Всю дорогу не проронили ни слова. Возле дома Суптеля сказал:

— Замечаю, жирком стали обрастать. Мысли всякие появились.

Вася удивился: ничего себе — жирком! Работают с темна до темна, еле ноги притаскивают.

— Я не о том, — будто прочитал его мысли старшина. — Я не о теле, я о душе. Душа жирком покрывается. Братва воюет, а мы тут с бабами. Здесь от одной тишины оглохнешь.

Вася вдруг вспомнил Мурманск, тот день, когда они отъезжали сюда. Товарняк стоял на запасных путях. Пока Леха и Андрей курили, Вася смотрел на разбитый и сожженный город, террасами взбегающий на сопки. Сквозили скелеты домов, торчали на пустырях высокие черные трубы. Станция тоже была разбита, и сгоревшее здание вокзала заменял деревянный, наспех сколоченный барак. Туда и ушел старшина за какими-то документами. Вася засмотрелся на льдисто-серый залив, зажатый меж крутых заснеженных сопок, на торпедный катер, вспарывающий спокойную гладь воды, и не заметил, откуда вывернулись немецкие бомбардировщики. Свист идущих в пике самолетов, тяжелые взрывы, захлебывающийся лай зениток оглушили Васю. Казалось, что все бомбы и пули летят в него. Широко раскрыв глаза, он оцепенел.

Его больно ткнули в плечо, в сознание ворвался высокий крик Суптели:

— Грузись! Грузись быстрее!

Сам старшина уже кидал в теплушку мешки с хлебом. Сноровисто и ловко помогали ему Леха и Андрей. А Вася при каждом взрыве приседал, вжимая голову в плечи, и со страхом глядел на небо, где черными коршунами вились самолеты между белыми пухлыми разрывами зенитных снарядов.

— Ты туда не гляди! Ты сюда гляди! — кричал старшина. — Помогай!

Вчетвером они с маху подняли тяжеленную помпу и завалили ее в теплушку.

А к ним уже бежал вдоль состава железнодорожник и кричал сорвавшимся голосом:

— Кончай погрузку! Отправляем! — Слова его потонули в грохоте взрыва, взмахнув руками, как крыльями, исчез и сам железнодорожник. У Васи потемнело в глазах…

Опомнился он уже в вагоне, когда поезд оставил позади горящий город.

Суптеля сидел на сундуке с продуктами и, болезненно морщась, гладил ногу. Поймав вопросительный взгляд Васи, сказал:

— Рано из госпиталя удрал. Думал — на фронт, а тут возись с вами… — Недовольно отвернулся. А у Васи тряслась каждая жилка, и он все еще не мог окончательно прийти в себя, не мог поверить, что вырвались целыми и невредимыми из ужасающего хаоса взрывов и наводящего оторопь свиста идущего в пике самолета.

Леха вздрагивающим от пережитого голосом спросил Васю:

— У тебя в животе бурчит, когда бомбят? — На недоумевающий взгляд Васи с притворно-горестным видом сказал:

— А у меня бурчит. Как бомбежка, так начинает. Даже еще до бомбежки. Как барометр. Небо чистое, а в брюхе музыка — так и знай прилетят. Сегодня с утра гудело.

— Перестань молоть! — сердито оборвал его Суптеля.

— Смолол бы, да нечего, с утра голодный, — не унимался Леха.

— Сейчас дадут нам дрозда! — прервал их Андрей и, побледнев, злобно прищурился на небо.

Вася выглянул в дверь теплушки, и волосы зашевелились на голове: самолеты настигали поезд.

— Без паники! — твердо сказал Суптеля. — Они над Мурманском разгрузились.

— Точно, — подтвердил Леха, приложив руку к своему животу, делая вид, что прислушивается, — молчит.

Самолет с ревом пронесся над товарняком, пулеметная очередь прошила крышу теплушки ровной строчкой. Вася зажмурился изо всех сил. Эшелон резко затормозил, и все полетели на пол. Вася упал рядом с сундуком и больно ушиб руку.

Первым вскочил Леха, выглянул в дверь, сунул проскочившему самолету вслед фигу и заорал:

— А это видал? Во! Видал?

Второй самолет на бреющем полете прострочил гулкой очередью, и вдоль заснеженного полотна дороги брызнули фонтанчики. Леха испуганно присел, так и держа фигу перед собой. Поезд рванулся вперед, и опять всех бросило на пол. Когда самолеты улетели, Вася увидел, как совсем рядом из расщепленного деревянного сундука сыплется струйка пшена. По спине продрало морозом.

Леха, перехватив его взгляд, уверенно пообещал:

— Не дрейфь, все еще впереди, как сказала одна бабка, прожив девяносто девять лет. А это — так, раз плюнуть.

Вася долго еще вздрагивал и холодел от мысли, что если бы очередь прошла чуть-чуть левее сундука…

Позднее он подивился бесшабашности Лехи и хладнокровию Суптели. Своего страха стыдился. И совершенно не запомнил, как вел себя тогда Андрей. Выпал он из памяти…

— Боюсь, комиссия меня забракует, — прервал его воспоминания Суптеля. — Свищ открылся, а это труба, это надолго. Как закончим здесь работу, сразу в госпиталь лягу, пусть снова режут.

Суптеля остановился у крыльца, закурил, задумчиво молчал.

Было тихо и тепло — весна не за горами. И впереди был еще целый год войны…

Каждый вечер Вася бежал на свидание с Тоней. А когда наступала его очередь дежурить, он, краснея и заикаясь, просил кого-нибудь остаться за него. К его удивлению, все охотно соглашались.

— Смотри, влипнешь, — предупреждал Андрей. — Бабы, они такие: мягко стелют, да жестко спать. Не успеешь моргнуть, как опутают.

Леха же подмигивал и беззаботно говорил:

— Валяй! Только в сугробе не сиди. Уши-то вон еще шелушатся.

Суптеля же сам сказал на третий раз:

— Иди, вечер сегодня теплый.

Вася не заставил себя упрашивать, накинув шинель, выскочил из дома.

Вечер и вправду был тих и тепел. Мягкий сумрак заполнил синью поселок, и весело блестели в нем редкие огоньки. С юга широкой полосой шел влажный теплый ветер, и сердце Васи забилось в предчувствии весны.

Этот вечер они стояли в глухом безлюдном переулке, у плетня дома бабки Назарихи, и целовались. Похолодевший нос Тони тыкался Васе в щеку, теплое дыхание щекотало подбородок. Тоня положила голову Васе на грудь и замерла. Вася запахнул ее полами шинели, осторожно прижал к себе и стоял в счастливом оцепенении.

— Как стучит у тебя сердце, — тихо сказала Тоня.

— Стучит? — удивился Вася.

— Да. Быстро-быстро. Тук-тук-тук!

Тоня высвободила руку, стряхнула варежку и теплым пальцем провела по Васиному подбородку, по губам. Он поцеловал этот шершавый палец. Тоня тихо и счастливо засмеялась. А Вася стал целовать прямую и жесткую прядь волос, выбившуюся из-под старой шали. Он где-то читал, что целуют не только губы, по и глаза и волосы. Почувствовав в темноте, что Тоня подняла лицо, он тут же нашел ее послушные захолодевшие губы, и они задохнулись в поцелуе. Тоня застучала ему в грудь кулачком и, когда он отпустил ее, рассмеялась:

— Ой, чуть не задохнулась! У меня уж губы болят.

Так и стояли они, то целуясь до головокружения, то замирая и слушая стук сердец.

Вася рассказывал Тоне о себе: как жил с матерью в далекой отсюда Сибири, как учился в школе, как ушел добровольцем на фронт, а попал в водолазную школу. После школы сразу к ним, и, когда ехал сюда, очень горевал, что едет в тыл, а не на фронт. А Тоня счастливо смеялась и прижималась щекой к его груди. Она тоже рассказывала, как они здесь жили до них, как скучно было в поселке, а вот приехали они, и все переменилось.