23 августа наступление продолжалось, мы достигли нашей цели – бывшего, как я понимаю, имения с очень красивым парком, с древними, большими деревьями и кладбищем. Все дома были чистые, что было очень необычно, и покрашены в желтое – русские сделали из этого имения легочный санаторий. Мы встали в парке, как обычно, выкопали ямы, наехали на них танками, быстро провели техобслуживание танков, поели и легли спать.

24 августа нас рано подняли по тревоге. Прорвались русские танки. Как позже рассказывали, из легочного санатория русским по радио сообщили обстановку. Одновременно с прорывом русских танков нас пробомбили русские бомбардировщики, висевшие над нами постоянно. Они уничтожили пункт связи, находившийся в санатории. Произошел горячий танковый бой. Постоянно меняя позицию, мы оказались на кладбище. Снаряды и мины разрыли могилы, и то, что там творилось, невозможно описать. Стоял чудовищный запах! Когда я это вспоминаю, меня до сих пор выворачивает. Около 12 часов бой закончился. Потерь у нас не было, а мы подбили три КВ-1 и четыре Т-34.

В долине Жиздры мы видели обустроенные позиции и много русских. Пришел приказ их атаковать пятью танками и ротой гренадеров. Начало в 14.00 после артиллерийской подготовки небельверферами. Но, так как в 14.30 небельверферы еще не приехали или не были готовы открыть огонь, поступил приказ атаковать без артиллерийской подготовки. Когда мы выехали из парка, начался русский артиллерийский огонь, который все время усиливался и был необычайно плотным. В основном это были разрывы известных и ненавидимых нами 15,2-сантиметровых снарядов. У гренадеров с самого начала были существенные потери. Неожиданно наш танк получил прямое попадание в правый борт башни. Тяжелый артиллерийский снаряд пробил броню и разорвал на куски заряжающего. Башня фактически провалилась внутрь танка. Лейтенант Рочоль с головы до бедер был усеян осколками. Кроме того, ефрейтор Гроссхаммер и водитель также были ранены. Мы потеряли четыре или пять танков. Атака была прекращена. Каким образам я тогда остался цел, для меня и сегодня остается загадкой. О лейтенанте Рочоле мы больше никогда ничего не слышали, я думаю, что он умер в лазарете. На поврежденном танке мы поехали в ремонтную мастерскую. Зепп остался с танком, а я пошел на главный перевязочный пункт, где мне удалили маленький осколок, и потом вернулся обратно в роту.

В 1942 году осенью, в очень дождливый, пасмурный день, мы атаковали один населенный пункт. Его защищал русский офицерский женский батальон. Я никогда такого не видел. У нас были очень большие потери. Их пленили. Один унтер-офицер вел их ночью и изнасиловал. Через восемь дней его приговорили к смертной казни и расстреляли. Тогда другой меры наказания за это не было. В нашей дивизии был еще один эпизод, когда командир взвода охраны пленных в пьяном виде застрелил трех русских военнопленных. Его приговорили к смертной казни, но он до расстрела сам застрелился. За все это очень строго наказывали.

Каждая дивизия имела свой Военный трибунал. Председателем был генерал – командир дивизии, но он делал только то, что говорил ему судья – профессиональный юрист в чине майора, кроме них в совет входили один или два фельдфебеля и один военнослужащий из части, где проходило заседание суда.

– В немецкой армии были штрафные батальоны, вы знаете кого-нибудь, кто там был?

– Да. Один солдат во время отступления в одном населенном пункте спрятался в русском доме. Он хотел дождаться, пока придут русские. Днем позже мы атаковали, отбили этот населенный пункт и его там нашли. Он в этом признался, его судили и отправили в штрафной батальон.

Во второй половине октября у нас была пауза. Мы смогли отмыться и выспаться. Ремонт униформы и нижнего белья (если у кого-то вообще еще был второй комплект) сам по себе уже был отдыхом. Однажды даже оба дивизионных священника провели молебен. Это было что-то вроде психологической разгрузки. Не знаю, было ли это кому-нибудь полезным. Лично мне это не помогло. Я должен был сам найти себя. Сильное внутреннее напряжение последних месяцев просто так ни у кого не проходило.

В конце октября нас эшелоном перебросили в направлении Ржев-Белый. Где-то в районе Белого поезд остановился, мы выгрузились и, совершив марш, остановились в селе Плоское. Впервые за долгое время каждый экипаж получил место в русском доме. Русские женщины, мужчин, ни старых, ни молодых, не было, были очень дружелюбны, но сохраняли дистанцию. Никаких злоупотреблений не было. У нас было время отдохнуть и подготовиться к приближающейся зиме. Шло обучение. Служба не напрягала, и, я отдельно хочу подчеркнуть, не было никакой политической пропаганды.

– С течением войны изменилось ли отношение мирного населения в России к немецким войскам?

– У нас всегда были очень хорошие отношения. В принципе было так: когда мы стояли в каком-то населенном пункте, танк ставили перед домом и спали в доме. В кроватях, если они там были, мы спали неохотно, потому что там были вши и клопы, но зимой мы спали на печи, вместе с русскими стариками и детьми, хотя точно знали, что у нас будут вши. Мы русским и украинцам, когда были на юге, ничего плохого не делали, и они нам тоже ничего плохого не делали. Конечно, мы не были уверены позже, начиная с 1943 года, связаны они с партизанами или нет. Но в принципе никаких изменений не было, были человеческие отношения. У меня один раз была такая история, мы стояли в одном населенном пункте, там была большая открытая площадь. Рядом был штаб полка. Я сидел рядом с танком, приехал посыльный на мотоцикле, я вообще не понимаю, как такое могло произойти, вокруг было полно немецких солдат, но этого посыльного на мотоцикле застрелили. Это была русская партизанка, она спряталась в какой-то дыре и укрылась соломой. Я не понимаю, почему она это сделала, кругом было полно немецких солдат. Она должна была понимать, что ее немедленно поймают. Немецкий солдат, посыльный на мотоцикле, был убит, ее сразу же увели и потом, вероятно, допрашивали. Скорее всего она за это расплатилась жизнью.

– Насколько партизаны вообще были проблемой?

– Они были большой проблемой. Очень большой проблемой. У нас два или три раза были бои с партизанами. Плохо было то, что они в лесах или на проселочных дорогах прятались в кронах деревьев и оттуда стреляли, старались убить офицеров. Кроме этих случаев, я с партизанами не встречался. Еще один раз во время прорыва русских партизаны напали на лазарет, я как раз случайно был там.

– Вашу дивизию использовали в действиях против партизан?

– Нет. Конечно, могло быть так, что какой-то командир говорил: проверьте там в лесу, нет ли партизан. Но целенаправленно против партизан нас не использовали. В принципе у танков были другие задачи, кроме борьбы с партизанами.

– У вас в роте были хиви?

– Да, двое или трое на кухне. Начиная с 1942 года. У нас еще были русские солдаты немецкого происхождения. Они часто были переводчиками.

– Было много перебежчиков с русской стороны?

– Да, да. Иногда их было ужасно много. Но, когда ввели комиссаров, их стало меньше.

– Как боролись со вшами?

– Был порошок. Один раз летом приехал передвижной пункт очистки от вшей, мы построились туда голые, помылись, но униформа после обработки села, и мы не могли ее надеть. На фронте было затишье четыре-пять дней, и мы отовсюду доставали какую-нибудь униформу, потому что старую невозможно было надеть. В конечном итоге нам дали новую униформу. Мы выглядели как цыгане. Нас как танкистов никто не принимал всерьез. Это было ужасно. Когда я писал письма моей матери, я первым делом ловил вошь и раздавливал ее на письме.

Привожу выдержки из моего военного дневника того времени: