- Туда ходить опасно, - призналась Ида Васильевна. – Балкон в аварийном состоянии: видите, вон там громаднейшая дыра. Однажды сквозь неё Михаил Пахомович уронил партитуру, и её унесла собака Колывановых. Так и не нашли! Лучше пройдём в гостиную. Только не топочите так громко – Михаил Пахомович работает.

Костя не верил, что его скромные шаги в кедах смогут заглушить звуки, которые неслись из открытого окна. Композитор оглушительно играл на рояле песню «Голубой вагон».

- Это новая кантата Миши. Она настояна на традиционных местных напевах, - пояснила Ида Васильевна так тихо, что смысл слов Костя угадал лишь по меняющейся конфигурации бантика её губ. – Его фантазии на темы народных песнопений уникальны. Вы слышите интонации попевок Дудкина?

- Слышу, - признался Костя.

Неужели старый алкаш, что недавно плясал под баян Каймаковой, вместо древних песнопений подсунул композитору хиты Шаинского?

Ида Васильевна осторожно заглянула в раскрытое окно, улыбнулась. Потом она и Костю пригласила полюбоваться. Картина впечатляла. В глубине комнаты за роялем сидел композитор Галактионов, блистая лысиной и насупив могучие брови. Он брал аккорды всеми своими десятью короткими пальцами и напевал в нос:

Дальний путь стелется

И упирается прямо в небосклон…

- Это будет сильная, новаторская вещь, - беззвучно пообещала Ида Васильевна. – Пойдёмте-ка на кухню, поможете мне с чаем.

Стол сервировали в гостиной, где стоял рояль, так как в столовой лёжал на диване композитор (как только явился Костя, он прекратил музицировать).

Михаил Пахомович пообещал жене соснуть, но ему не спалось. Скрипя диваном, он то и дело встревал в разговор, который шёл в соседней комнате. Это оказалось несложно: Галактионов обладал очень громким голосом, а комнатки были крошечные, переборки фанерные. И как только в такую узкую гостиную втиснули рояль?

Присмотревшись и раскинув мозгами, Костя сделал вывод, что рояль этот просто недомерок. Да и всё здесь - скрипучие стулья, проигрыватель для винила, комод, картины и фотографии на стенах – было мелковато. Шуму же хватало и от карликового рояля, потому что композитор не улежал на диване и выскочил сыграть свежую тему, только что пришедшую ему в голову. Костя был уверен, что это собачий вальс.

- Полно, Мишук, ты не щадишь себя, - строго сказала Ида Васильевна. – Не хочешь спать, так попей чайку.

Мишук послушно прервал вальс и уселся за стол. В свою чашку, которая была вдвое крупнее остальных, он нарезал антоновских яблок, засыпал их сахаром и залил кипятком.

- Варвар! – ласково ругнулась жена композитора. – А масло?

Галактионов добавил в чашку сливочного масла и, топя его ложечкой, стал наблюдать, как масляный айсберг медленно тает, пуская жирные круги.

Ида Васильевна пояснила:

- Масло – это для голоса. Всё молочное я беру в деревне исключительно для Миши. У Михаила чудесный баритон, вы заметили? Все говорят, бархатный.

Костя понял, что, поскольку он безголос, то здесь ему не мазать хлеб маслом. Ида Васильевна его подбодрила:

- А вы лучше попробуйте любимое варенье Петра Великого! Правда, прелесть?

Варенье оказалось таким древним и засахаренным, что Костя поверил – его в самом деле не доел Пётр Первый. Сушки остались от той же эпохи. Когда Костя попробовал размочить их в чае, они, будто гипсовые, начали ещё больше твердеть.

- Чудные сушки, мои любимые, - приговаривала Ида Васильевна, кусая искусственными зубами единственную за столом булку.

Михаил Пахомович опорожнил чашку, положил себе в блюдце из маслёнки остаток масла и стал поедать его ложкой, как мороженое. Костя бился над сушкой. Он всё думал: «И зачем нужен в деревне бархатный баритон? Аукаться, что ли?»

Михаил Пахомович заметил, что Костя ничего не ест, и сказал:

- Не все, Идочка, так любят сушки, как ты. У нас на кухне я где-то видел полбулки целинного. Варенье с чёрным хлебцем - это недурно!

- Целинный ещё вчера утащила колывановская собака. Я вам про неё уже рассказывала, - повернулась к Косте Ида Васильевна.

Галактионов удивлённо поднял брови, похожие на две обувные щётки:

- Собака? Прямо из буфета утащила? Как же так! Я его хорошо запер.

- Ты не первый год знаешь, Миша, эту собаку – лапы у неё ловкие, как у шимпанзе. Но я не в обиде! Матрёна Трофимовна её совершенно не кормит, потому что хочет, чтобы собака сама находила себе еду в природе. Например, ловила мышей. Но всех мышей уже поймала кошка Пелагеи Демьяновны и теперь тоже голодает…

- А печенье где?

- Девичья у тебя память, Миша! Печенье было на мои именины. Его съел Кряжимский, когда приезжал с Лидочкой.

Костя уныло слушал о съеденном и утащенном и грыз сушку. Ида Васильевна истолковала его настроение по-своему.

- Вы напрасно так грустны, - сказала она. – Знаете, моя глубокая старость – да-да, не спорьте, я безнадежно стара, хотя неплохо сохранилась! - даёт мне право… Молодым так нужны добрые советы… Мой опыт… Ах, не знаю даже, как начать!

- От печки, - посоветовал Михаил Пахомович, облизывая ложку.

- Михаил Пахомович вышел из самой гущи народа, потому выражается смело и сочно, - пояснила Ида Васильевна. – А я происхожу из семьи потомственных музыкантов, и хотя я несколько старше Миши…

- Идочка, это варенье и нож не берёт. Где наше малиновое?

- Ты сам его съел, когда кашлял. Возьми лучше сырой тыквы – кажется, остался кусочек на комоде. Это хорошо для перистальтики. Так вот, - она снова обратилась к Косте, - я не советовала бы вам, человеку молодому и одарённому, увлекаться такой девушкой, как Инесса.

- Почему это? – удивился композитор. – Девка хорошая, в теле.

- Миша, прошу тебя! Перед нами молодой писатель, который жадно ищет новых впечатлений. Именно поэтому он бросается на всё свежее и экзотическое.

- Я не ищу никаких впечатлений, - отрезал Костя. – Просто хочу в спокойной обстановке написать роман, который давно задумал.

- Тем более! – обрадовалась Ида Васильевна. – Остановитесь! Инесса девушка не вашего круга. Это деревенская фефёла - тёмная, необразованная, несмотря на весь свой культпросвет.

- Ты так изъясняешься, Идочка, будто родилась ещё до Карамзина, - фыркнул Михаил Пахомович. – Что значит «не вашего круга»? Кто сейчас на это смотрит? Инесса девка красивая, сексуальная, кажется, нестрогая…

-… а рука у неё тяжёлая, а бабка ведьма, - закончила Ида Васильевна. – Гены, знаешь ли, Миша, очень много значат. Наследственность – это всё! Ведь никто не знает, кто у этой так называемой девки отец. И тем более от кого старуха Каймакова родила её мать! И что это вообще за мать? Была ли она? Никто её и в глаза не видел!

- Так не бывает, - возразил композитор. – Мать есть у всех.

- А вдруг мы имеем дело с исключением? Представьте, молодой человек, в один прекрасный день из Мусеевского района приехала к Клавдии Степановне некая внучка, начала тут воду мутить, а потом ни с того ни с сего в культпросвет поступила. Может, она Клавдии Степановне и не внучка вовсе!

- А кто тогда? – выпучил глаза Михаил Пахомович.

- Просто аферистка. К наследству подбирается.

- Не скажи, Идочка! У бабки с внучкой фамильное сходство налицо – глазищи эти рысьи, голос, походка. Можно только догадываться, как хороша была в молодости старая Каймакова, если у внучки её вот такая корма!

И Михаил Пахомович широко развёл руки.

Ида Васильевна поморщилась:

- Миша, уйми свой старческий эротизм! Нам следует предостеречь молодого человека. Я терпеть не могу деревенских пересудов, хотя почему-то все считают меня первой сплетницей. Клевета! Я никогда не сплетничаю. Но сейчас, я полагаю, молчать нельзя - речь идёт о неокрепшей психике начинающего писателя. Мишук, пойми меня и не осуждай! Я вынуждена открыть нашему гостю прошлое, сам знаешь, кого…

- Федьки-то? Ну и чёрт с ним, открывай, - отмахнулся композитор. – Тоже мне, тайны кремлёвского пула!

Ободрившись, Ида Васильевна тронула Костину руку прохладной морщинистой лапкой.