— Зачем?

Не ответив, он вскочил на коня и уехал.

Начальник отделения, пожилой хмурый человек,

встретил меня укоризненным взглядом и предложил

пройти за ним.

В полутемной комнатке на полу, опустив голову,

сидел Владимир. Увидев нас, он вскочил, сделал два

шага мне навстречу, но вдруг, словно передумав,

развязно сунул руки в карманы и сел на прежнее

место.

— С утра сидит, а прощенья не просит, — сказал

начальник. — Послали за матерью — ее дома не

оказалось. Он сам просил вызвать вас: учительница,

говорит, все объяснит.

— А что он сделал?

— Да вроде диверсии, знаете ли... выбил у нас

стекла.

Я была поражена. Владимир был озорным,

шаловливым мальчиком, но хулиганом — никогда.

— Если можно, оставьте нас вдвоем, — попросила

я начальника.

В комнате стульев не было. Я облокотилась на

подоконник. Мы оба молчали. Потом Владимир под-

иял голову, посмотрел на меня и... расплакался.

—- Только маме не говорите. Я не хочу, чтоб она

25.

плакала... Ведь я не нарочно. Охотники подарили мне

порох и капсули. Я хотел только попробовать.

Положил на камень, а другим ударил. У них под окном

камни гладкие, удобные... Я забыл, что это милиция...

А теперь, — сквозь слезы проговорил он, —

начальник грозит сослать за хулиганство...

Он плакал горько, безутешно, как плачут дети,

когда думают, что попали в безвыходное положение.

Мне удалась убедить начальника ничего не

сообщать матери. Через час мы вышли из милиции.

» * *

Прошло несколько лет.

Из вихрастого босоногого мальчугана Владимир

превратился в стройного худощавого юношу. Глаза

его по-прежнему весело, озорно светились, веснушки

на носу побледнели. Он работал в колхозе

бригадиром молодежной бригады.

Стан бригады считался лучшим в колхозе.

Длинное кирпичное здание стояло в пустом фруктовом

саду. Перекатываясь мягкими волнами, с высоких

холмов в ложбины сбегали колхозные поля.

Комсомольцы с гордостью показывали мне стан: книги на

полочках, пианино, ковер на полу, бюст^Ленина и

портрет Сталингмв. позолоченной рамке, отлитый~йз

бронзы Киров в охотничьем костюме...

На стене висела грифельная доска— здесь

отмечались успехи учеников-комсомольцев. Владимир

молча старался обратить мое внимание на доску: мол, не

везде я посредственный. Комсорг похлопал его по

плечу и ^сказал:

— Лучшую бригаду на соревнование вызвал. Я

уверен, что наш участок выйдет вперед.

Допоздна тянулась беседа. Юность любопытна, ей

всё хочется знать: как делали отцы революцию, кто

в Америке не любит негров, есть-ли на Марсе жизнь,

как^Николай Островский написал книгу, почему

Московская 1сёл]ьско-хозяйствёРяая Академия называется

Тимирязевской, на каком языке будут разговаривать

люди, когда во всем мире будет коммунизм?..

26

# * ,#

В серый декабрьский день сорок первого года

мать Владимира получила извещение о том, что он

'югиб, защищая Москву. Я пришла к ней выразить

свое сочувствие.

Святая любовь матери, ты тоже была на

вооружении нашей армии!

— За свое счастье погиб, — сказала мне

женщина. — Рос сиротой, советская власть его учила.,.

Кому ж ее было защищать, как не ему?!

Она дала мне последнее письмо сына. Я сразу

узнала крупные неровные буквы. Письмо было сухое,

без ласковых слов. Он скупо сообщал о том, что

здоров и воюет. Предупреждал, чтобы мать не плакала,

если долго не будет писем. Он уверял, что не умрет,

он должен дойти до Берлина...

Женщина протянула мне фотографию, бережно

завернутую в белый шелк. На меня смотрело

знакомое узкое лицо. Как он возмужал! Но озорство по-

прежнему светилось в его глазах. На обороте

фотографии я прочла: «Моей маме, самой лучшей маме.

От старшего сержанта, минера энской гвардейской

бригады...».

Пожалуй, это были самые ласковые слова,

сказанные им когда-либо матери. Странный характер:

учился только для того, чтобы не огорчать мать, в

бригаде был первы,м, чтобы матери было приятно, и

под арестом у начальника милиции, зажав в кулак

самолюбие и мальчишескую гордость, униженно

плакал, упрашивая, чтобы не сообщали матери о его

аресте. Как-будто не было у него своей жизни, своих

интересов. Л с фронта пишет, что ни за что не умрет,

что он должен дойти до Берлина...

* # *

Весной сорок четвертого года я очутилась на

станции Беслан. Крыши зданий были сорваны, окна

выбиты, повсюду торчали бездымные закопченные

трубы и скрюченные рельсы.

Среди больших народов, на смерть дравшихся с

27

врагом, ис последней была и ты, любимая маленькая

родина моя! Названия твоих деревень значились на

больших стратегических картах вождя. Твой Моздок

знали и друзья и враги. Друзья с волнением следили

за боями в районе города...

Я пропускала поезд за поездом, завидуя

мужчинам, так ловко устраивающимся на крышах. Подошел

санитарный: белые марлевые занавески на окнах,

цветы, белоснежные халаты сестер.

— Какая станция, мать? — спросил меня юноша

лет семнадцати с удивленными глазами цвета

апрельского неба. Обе руки его были в гипсе. Он и сам был

чем-то по!хож на этот яркий весенний день, то ли

голубизной своих глаз, то ли волосами цвета

подсолнуха. Я не успела ему ответить. Подошел высокий

мужчина в белом халате.

— Я врач, — отрекомендовался он. — В нашем

поезде едет ваш ученик. Он увидел вас в окно и

просил позвать. Вам в какую сторону ехать?

Я сказала.

— Правда, в санитарном поезде не полагается

посторонним. Но знаете, не могу ему отказать, он

тяжелый.

Врач взял мой чемодан, и мы вошли в вагон.

Потом он подал мне халат и повел в крайнее купэ.

— Получай свою учительницу, — весело сказал

мой спутник.

Владимир... Неужели это Владимир?

Голова густо забинтована, правая рука в гипсе,

глаза кажутся огромными на исхудавшем лице. Он

молча посмотрел на меня и протянул левую руку.

Потом прошептал чуть слышно:

— Увидел Беслан — домой захотелось... маму

повидать. Ведь она меня уже похоронила... Опять,

наверное, плакала.

Он побледнел и закрыл глаза.

— Будешь нервничать — уведу учительницу, —

строго сказал врач.

— Не буду, оставьте, — сказал Владимир, не

открывая глаз.

Ночью, под мерный перестук колес он долго рас-

28

называл мне о своем единоборстве с немецким са-

!ером.

— У него лопатка и у меня лопатка. Оба мы

полип к дереву, у которого стоял пулемет. Кто раньше

до пулемета доберется, тот живым останется...

Ом помолчал, видимо, подыскивая слова, чтобы

ярче передать свои мысли, потом улыбнулся и

сказал:

— Вот рассказывать не умею. Вы всегда меня

ругали за короткие письменные работы... Ну, до

пулемета, все-таки, я раньше добрался... Л потом их

пришло очень много, а я был один. Ну, я не жалел их,

и они меня не жалели...

Он снова замолчал и закрыл глаза. Я боялась

заговорить, мне показалось, что он уснул.

— Вы маму видели, когда она извещение

получила? — вдруг тихо спросил он.

Я молча кивнула головой.

Он ждал.

— Нет, на этот раз твоя мама не плакала, —

поняв его, сказала я.

— Не плакала? — удивился он и знакомая

озорная улыбка мелькнула в его глазах. Ему как будто

стало легче и он жадно стал расспрашивать о матери,

о соседях, о колхозе, о своей бригаде.

— Война кончится, я вам много интересного

расскажу... А какие колхозы мы построим, —

мечтательно произнес он. — Ноги у меня здоровые, вот только