Она без стука вошла в мою новую квартиру на второй день после нашего переезда из центра абсорбции в Тель-Авив. Было это в июле 1975, и я умирала от непривычной тель-авивской жары – мы приехали в  Израиль зимой, в последний день 1974 года, и я понятия не имела, что такое кондиционер и как он  включается. Я сидела на одном  из двух выданных нам Сохнутом стульев перед внушительной грудой обломков, в которую две таможни – советская и израильская – превратили наш небогатый багаж. Что с этой грудой делать, я тоже не имела понятия  - я не знала ни языка, ни законов моей новой родины, тем более, что три месяца из моих израильских шести я провела, мотаясь по еврейским общинам многочисленных американских городов с призывом помочь моим друзьям,  оставшимся в руках советской власти без меня.

 Как она вошла, я не слышала – жара растопила мои мозги до полного отупения. Я безуспешно пыталась извлечь из-под обломков какой-то нужный мне предмет, как вдруг меня вернул к реальности тихий голос, произнесший по-русски с сильным акцентом:

           «Я могу вам чем-нибудь помочь?».

          Я обернулась и увидела перед собой женщину-птицу с дивным печальным лицом, большую часть которого занимали огромные глаза. Сходство с птицей ей придавала не только маленькая, гладко затянутая узлом волос головка, но и длинные рукава  белой кружевной блузки, сбегающие с открытых  глубоким вырезом плеч.

                          Где-то я уже видела это незабываемое лицо, оно уже раньше склонялось  надо мной в полете – то ли с неба, то ли со стены, то ли с потолка. И крылья были распахнуты, прозрачные, как рукава этой блузки, - но не птичьи, а скорей стрекозинные. Откуда-то из глубины  плавящейся от жары памяти выпорхнули  три таких лица, не одно, а целых три. Осененные взмахами крыл они глядели на меня с картины  - где же я видела эту картину совсем недавно?

Ну да, вспомнила: на стене салона роскошной виллы Айелы Закс, одной из самых богатых меценаток Израиля, жены председателя Кнессета Германа Абрамова. Мы ведь в те времена были весьма знамениты как герои еврейского сопротивления, – нас показывали по телевизору и приглашали .на обеды в лучшие дома. У Айелы Закс нами угощали в тот вечер Шимона Переса, - не помню, каким министром он тогда был. Меня усадили за стол рядом с ним, и он мне весь вечер рассказывал свои впечатления от замечательной книги Надежды Мандельштам, которую прочел совсем недавно.

         Я хлопала ушами и восхищалась, какие интеллигентные в нашей стране министры. И  вдруг я  увидела эту картину с тремя стрекозами – она висела на стене передо мной, - и спросила не к месту, прямо посреди разговора о Надежде Мандельштам:

        «Кто этот художник?»

          Мне ответили: «Разве вы не видите - это Иосл Бергнер».

          Я, конечно, этого не видела, - я тогда ничего не знала об Иосле Бергнере. И понятия не имела, что на многих его картинах запечатлено лицо моей соседки Рози, которая как-то сразу стала моей подругой. В следующий раз я услышала его имя, когда, гуляя по галереям старого Яффо, Саша решил купить в наш новый дом картину. Он долго выбирал из великого множества  развешанных по стенам полотен и наконец,  указав на одно, спросил галерейщика, сколько оно стоит. Ответ потряс нас до глубины души:

                «Двадцать тысяч долларов». – без запинки сказал галерейщик.

В те времена двадцать тысяч стоили примерно так, как сегодня двести.

       «Почему так дорого?» - выдавил из себя ошеломленный Саша.

        Ответ был нам уже знаком:  «Разве вы не видите - это же Иосл Бергнер».

        Этим ответом галерейщик дал общий очерк творчества Бергнера, а подробности я узнала позже, когда Рози, приглядевшись к моим неумелым попытками управиться с новой  квартирой, приставила ко мне свою уборщицу Оснат.

Я назвала Оснат уборщицей  шепотом, чтобы никто не подслушал – политическая корректность требует называть ее  «озерет», т.е. помощницей, чтобы, не дай Бог, не обидеть.

      Оказалось, что Оснат много лет служила озерет у Иосла Бергнера,  она убирала его мастерскую. Рассказ Оснат о  ее влиянии на творчество самого дорогого художника Израиля звучал примерно так:

          «В мастерской Иосла сначала было очень грязно, окна были такие закопченные, что там всегда было темно. И потому он рисовал свои картины черными и серыми красками. Но я пришла туда и все-все вымыла. Когда я помыла окна, в мастерской стало светло и весело. И с тех пор Иосл начал рисовать картины розовым и голубым».

          Многолетнее общение с Бергнером почему-то навело Оснат на мысль, что искусством может заниматься каждый. Когда ей перевалило за семьдесят, она поступила одновременно в школу танцев и в школу живописи. Чего она достигла в танцах, я не знаю, но результаты своей  художественной деятельности она стала регулярно приносить мне в зеленой папке из толстого картона. Она готова была часами перелистывать содержимое папки, хвастаясь своими успехами. Смотреть там было не на что, но отбиться от нее было трудно, и часто на вопрос, нравится ли мне ее искусство, я без раздумий отвечала, что очень.

        Вдоволь наслушавшись похвал, Оснат спросила однажды, не хочу ли я получить в подарок одну из ее картинок, на что я с привычной готовностью объявила, что хочу. Она долго мусолила картинки, не решаясь, какую мне подарить, а потом зажав выбранный листок между пальцами, произнесла задумчиво, обращаясь то ли ко мне, то ли к себе самой:

        «А может, мне пора уже брать деньги за свои картины?»

        И в ответ на мой недoуменный взгляд пояснила:

                   «Иосл за свои картины всегда берет деньги».

 Услышав мой рассказ об этом разговоре, Рози хохотала, как сумасшедшая. Особенно ей стало смешно, когда я добавила к нему потрясшую меня зарисовку из того же событийного дня, Я услыхала дикие вопли Оснат из кухни и помчалась на выручку. Бедная озерет с криками свешивалась с подоконника кухонного окна восьмого этажа в тщетной попытке с опасностью для жизни поймать в воздухе что-то ускользающее и эфемерное.По выяснении эфемерным предметом оказался мусоросборник щетки для ковров, который Оснат пыталась опорожнить из окна восьмого этажа, но по ошибке.выбросила на головы прохожих вместе с мусором. Ее поступок был совершенно необъясним нормальной логикой - ведь на лестничной  площадке рядом с нашей дверью проходит удобный современный мусоропровод.

Но Рози со смехом отвергла нормальную логику в применении к нашей общей помощнице, поскольку та руководствовалась какой-то другой, чуждой нам логикой.

С Рози мне всегда было легко и интересно, - она была известной израильской поэтессой, и у нас нашлось много общих увлекательных тем. Мы с ней говорили по-русски, учить меня ивриту она не стремилась, а наоборот, хотела совершенствовать свой русский, привезенный ее матерью в Палестину в первые годы Октябрьской революции. Хоть Рози привезли в Тель-Авив младенцем, по-русски она говорила вполне прилично, это был язык ее семьи – дядя ее был одним из основателей Габимы и даже одним из мужей Ханы Ровиной.

Сама она говорила о себе так:: «По-русски я гораздо глюпее». Особенно запомнились мне две характерные для нее смешные оговорки:

            «Не стоит прислушиваться к мнению этого человека: он не профессионал, а просто любовник»,

          И другая, попроще: «Я всегда держу питы в холодце, на случай, если кто-нибудь придет».

                     Вторая фраза относилась к области полезных советов, на которые Рози не скупилась до последнего дня нашей дружбы, закончившейся ее трагической смертью. Хоть сама Рози была не очень практична, на фоне моего вопиющего  непонимания  требований и правил новой жизни она выступала мудрой и всезнающей, как Старик Хоттабыч. При виде угрожающей обвалом горы обломков моего земного имущества, у подножия которой пригорюнилась я, она спросила: «Это все, что осталось от багажа?».