Оглядываясь назад, особенно трудно оценить степень неведения на уровне командиров частей относительно истинной программы, в которой самым жестоким оружием предстояло стать голоду. Немногим офицерам была известна директива от 23 мая, призывавшая немецкие войска на востоке безвозмездно забирать все, что им нужно, а также отправлять в Германию не меньше 7 миллионов тонн зерна в год, однако догадаться о ней в общих чертах было нетрудно, исходя из распоряжения доставать все необходимое на месте. Нацистские лидеры не питали никаких иллюзий относительно того, какими последствиями обернутся для гражданского населения экспроприации на Украине. «Десятки миллионов человек будут голодать»,[36] – предсказывал Мартин Борман. Геринг предрекал, что крестьянам придется есть седла своих лошадей.

После того как в марте 1941 года началась подготовка основных деталей плана операции «Барбаросса», основная ответственность за то, что армия молча согласилась с массовыми репрессиями против гражданского населения, легла на генерала Франца Гальдера, начальника верховного командования сухопутными войсками вермахта. Подполковник Гельмут Гроскурт ознакомил с копиями секретных предписаний двух противников режима – бывшего дипломата Ульриха фон Хасселя и генерала Людвига Бека – еще в первую неделю апреля 1941 года. Кстати, сам Гроскурт погибнет вскоре после капитуляции под Сталинградом… «Волосы встают дыбом, – записал Хассель в своем дневнике, – когда читаешь о мерах, которые планируется предпринять в России, о систематическом нарушении законов военного времени, касающихся населения оккупированных территорий. Похоже, там будет властвовать бесконтрольный деспотизм – карикатура на любые законы. Такие действия превращают немецкого солдата в чудовище, до того существовавшее только во вражеской пропаганде». «Армии, – отметил далее Хассель, – придется взять на себя бремя ответственности за убийства и погромы, которое до сих пор оставалось уделом СС».[37]

Пессимизм Хасселя имел под собой веские основания. Были командиры, которые неохотно передавали вниз по инстанциям эти распоряжения в своих частях, но большинство сами отдавали приказы, чуть ли не слово в слово повторявшие те, что родились в ведомстве Геббельса. Самую примечательную в этом смысле директиву издал командующий 6-й армией фельдмаршал фон Рейхенау. Генерал Герман Гот, которому предстояло командовать 4-й танковой армией в Сталинградской битве, заявил: «Полное уничтожение тех самых евреев, которые поддерживают большевизм, является мерой самозащиты».[38] Генерал Эрих фон Манштейн, в прошлом прусский гвардейский офицер, по праву считающийся одним из самых блестящих стратегов всей Второй мировой войны, в очень узком кругу признававшийся в том, что в его жилах есть еврейская кровь, вскоре после того, как принял командование 11-й армией, подписал приказ, в котором говорилось: «Еврейско-большевистскую систему необходимо искоренить раз и навсегда».[39] Он даже пошел дальше, оправдав «…необходимость суровых мер в отношении евреев». Впрочем, в своих послевоенных мемуарах «Утерянные победы» Манштейн ни словом не упоминает об этом…

Принятие армией нацистской символики и принесение присяги лично Адольфу Гитлеру окончательно развеяли миф о том, будто вермахт остается в стороне от политики. «Генералы поддержали Гитлера, – много лет спустя признал фельдмаршал Паулюс, находясь в советском плену, – и, как следствие, полностью взяли на себя вину за его политику и методы ведения войны».[40]

Несмотря на все старания нацистов сплотить германскую армию, в июне 1941 года на уровне отдельных частей она оставалась вовсе не такой монолитной, как это впоследствии постарались представить некоторые писатели. Разница менталитета выходцев из Баварии, Восточной Пруссии, Саксонии и особенно австрийцев сразу бросалась в глаза. Даже в дивизиях, сформированных из жителей какого-то одного региона, можно было увидеть существенные различия. Например, многие молодые офицеры добровольных батальонов 60-й мотопехотной дивизии, впоследствии попавшей в окружение под Сталинградом, являлись выпускниками Высшей технической школы в Данциге. После возвращения родного города в состав фатерланда их охватила эйфория. «Для нас, – писал один из этих командиров, – национал-социализм был не программой партии, а квинтэссенцией немецкой нации».[41] С другой стороны, офицеры 160-го разведывательного батальона той же дивизии происходили в основном из семей восточнопрусских землевладельцев. В их числе был князь цу Дона-Шлобиттен, еще в 1918 году воевавший в составе кайзеровской гвардии на Украине.

16-я танковая дивизия хранила традиции старой прусской армии. Ее 2-й полк, которому летом следующего года предстояло стать на острие прорыва немецких войск к Сталинграду, вел свою историю от старейшего прусского кавалерийского полка, лейб-гвардии кирасирского. В полку было так много представителей знати, что офицеры почти не обращались друг к другу по званиям. «Вместо “господин капитан ” или “господин обер-лейтенант”, – вспоминал много позже один танкист, – они говорили друг другу “князь” или “граф”».[42] В ходе кампаний в Польше и во Франции полк понес такие незначительные потери, что практически полностью сохранил свой довоенный состав, а стало быть, и лицо.

Традиции прежней эпохи давали еще одно преимущество. «В своем полку, – вспоминал офицер из другой танковой дивизии, – высказываться откровенно было безопасно. В Берлине никто не осмеливался шутить о Гитлере так, как это делали мы».[43] Офицеры-земляки из Генерального штаба говорили о заговоре против фюрера, не опасаясь того, что на них донесут в гестапо. Доктор Алоис Бек, католический капеллан 297-й пехотной дивизии, пребывал в убеждении, что «из трех видов вооруженных сил вермахта сухопутные войска были наименее подвержены нацистской идеологии».[44] В люфтваффе не во всем согласные с режимом предпочитали молчать. «В те дни никому нельзя было доверять»,[45] – рассказал лейтенант 9-го зенитного дивизиона, взятый в плен под Сталинградом. Сам он был искренним только с одним офицером-однополчанином, который как-то разоткровенничался с ним и с глазу на глаз признался, что нацисты уничтожили его умственно неполноценного брата.

Существует историческое указание, что, хотя «вермахт не следует рассматривать как единое целое», сама степень, в какой солдаты и офицеры были «готовы участвовать в войне на истребление с Советами, будь то антирусский, антибольшевистский или антиеврейский крестовый поход, представляет собой отдельную тему для исследований».[46] Князь Дона из 60-й механизированной пехотной дивизии сказал, что был потрясен собственной черствостью, когда много лет спустя перечитал свой дневник. «Сегодня невозможно понять, что я без единого слова протеста оказался заражен той манией величия, но тогда в нашем сознании доминировала мысль, что мы являемся частью огромной военной машины, неудержимо катившейся на восток уничтожать большевизм».[47]

22 июня в 3:15 утра по берлинскому времени немецкая артиллерия начала обстрел. Мосты через реки были захвачены до того, как на советских заставах смогли понять, что происходит. Семьи пограничников, жившие на заставах, погибли вместе с ними. Некоторые заставы были уничтожены еще до начала боевых действий специальными диверсионными группами. Отряды из состава спецподразделения «Бранденбург» (название оно получило в соответствии с районом, где базировалось) уже действовали в тылу передовых частей Красной армии, разрушая линии связи, в первую очередь телефонные. Подрывная деятельность началась с конца апреля – через границу переправлялись группы антикоммунистически настроенных белоэмигрантов и националистов из числа украинцев. Эти отряды имели радиопередатчики. Еще 29 апреля Берии доложили о трех диверсионных группах с рациями, задержанных при пересечении границы. Тех, кого удалось взять в плен живыми, передали органам НКВД для дальнейшего расследования.[48]