Энн наслаждалась, когда он смотрел на нее. Она дотронулась кончиками пальцев до изгиба шеи. И укусил, когда наступила кульминация страсти. Даже это показалось ей приятным.

Энн быстро ополоснулась и вытерлась. Майкл, без сомнений, внизу. Возможно, после завтрака она позволит ему самому вставить диафрагму. Она улыбнулась и в этот миг совсем не походила на старую деву. Хотя, наверное, не позволит…

Энн хотела позвонить горничной, чтобы та помогла ей одеться, но передумала. Единственный предмет, который требовал помощи, — серый атласный корсет, но, как бы элегантно он ни выглядел, Энн не хотела стеснять груди и легкие панцирем из китового уса. Свобода так же пленила ее, как и чувственные удовольствия. Она так расхрабрилась, что подумала: уж не корсеты ли держат женщин в такой покорности?

Энн отворила дверь из ванной, но тут вспомнила, что диафрагма осталась на раковине. Она была такой легкой, что горничная, убираясь, могла решить, что коробочка густа, и выбросить ее. Или открыть и понять, что в ней находится. Энн вернулась и забрала розовую жестянку. Открыла ящик рядом с широкой, на бронзовых столбиках, кроватью и положила диафрагму подле упаковки с презервативами Майкла. Рядом с суровым лицом Грейстоуна блеснул металл. Энн вспомнила опасное сияние солнца на острие шляпной булавки. Но то, что лежало в ящике, повергло ее в ужас.

По спине пробежал холодок. Отец тоже хранил револьвер в прикроватной тумбочке, как он утверждал, для самообороны. Но. Энн понимала — из мужской гордости. Зачем мужчине кинжал рядом с постелью? Она опустила руку и ящик. Пальцы нащупали что-то твердое и тяжелое.

Пистолет.

Миниатюрнее, чем допотопный отцовский. Гладкий металл поблескивал, словно его недавно отполировали. Майкл ценил оружие, как женское тело.

Мысль явилась неизвестно откуда, буравила мозг и отказывалась уходить. Всплыли все страхи, которыми Энн пичкала ее гувернантка.

Дети будут ей гадить, потому что завидуют. Мужчины станут соблазнять, поскольку захотят ее состояние.

Энн швырнула коробочку в ящик и с такой силой захлопнула дверцу, что задребезжал плафон на лампе и на стол посыпались лепестки роз.

Многие мужчины умеют обращаться с оружием. В Лондоне воров пруд пруди, не то что в малолюдных предместьях Дувра.

Майкл не причинит ей зла. Он сам так сказал… после того как бросил ее шляпную булавку на пол.

Энн поспешно распахнула дверь в спальню, которая стала свидетельницей ее чувственных излишеств, и натолкнулась на огненно-рыжего мужчину — очень привлекательного, с небесно-голубыми глазами.

Энн едва подавила крик. Мужчина носил черную ливрею. Лакей, а не убийца. Рыжеволосый лакей отступил назад и поклонился:

— Прошу прощения, мэм, мне показалось, я слышал какой-то шум. Будете завтракать сейчас?

— Да, спасибо. — Энн заставила себя улыбнуться: негоже даме вопить, как бы ни были напряжены ее нервы. — Проводите меня к месье д'Анжу.

— Его нет дома.

Коридор моментально помрачнел, прежние страхи показались глупыми, а стены чрезвычайно тонкими.

Если лакей услышал, как она хлопнула дверцей, он наверняка не пропустил мимо ушей ее ночные крики. И другие слуги тоже. Энн вздернула подбородок — ну и пусть себе думает все, что угодно.

— Тогда проводите в комнату, где накрыт завтрак. Лакей отступил в сторону, но лазурные глаза остались непроницаемыми.

— Слушаюсь, мэм. Извольте следовать за мной.

У подножия лестницы их поджидал дворецкий; он весь отливал серебром — серебро в седеющей голове, серебро в затянутой в перчатку руке.

— Мадемуазель Эймс!

У Энн похолодело в животе.

Дворецкий держал перед собой серебряный поднос для корреспонденции, а рыжекудрый лакей безмолвным свидетелем замер у витых металлических перил. Рауль точно так же протягивал почту Майклу, когда она играла роль безмолвного свидетеля. Такие официальные послания всегда не к добру. Энн ухватилась рукой за перила.

— Письмо доставил курьер. — Темные глаза дворецкого были вежливо-равнодушными. — Оно адресовано вам, мадемуазель.

У Энн вырвался вздох облегчения. Должно быть, мистер Литтл возвратился. Рауль с поклоном протянул серебряный поднос, и она схватила конверт и прочитала свое имя.

— Спасибо.

Почерк оказался не мистера Литтла. Более того, письмо было адресовано в ее городской дом. Энн нахмурилась. На конверте стоял не лондонский штамп, обратный адрес отсутствовал.

— Мэм!

Она подняла глаза на рыжеволосого лакея.

— Комната для завтрака вон там.

— Спасибо. — Ей не требовался провожатый: аромат ветчины и бекона красноречиво указывал путь. Солнечные зайчики сверкали на полированном дереве и столовом серебре. Эркер выходил в прямоугольный садик, где кусты роз окаймляли кирпичную стену.

Другой лакей — скорее брюнет, чем блондин, с янтарно-искристыми, а не голубыми глазами — усадил ее за круглый дубовый стол. На дубовом буфете стояли закрытые крышками, источающие горячий аромат блюда.

— Что предпочитаете, мадемуазель? — Лакей говорил с явным французским акцентом.

Щеки женщины зарделись. Неужели все французы настолько внимательны к дамам?

— Бекон с яйцами и тосты.

— Tres bien.

Будь то англичане или французы, слуги Майкла нисколько не отличались от ее собственных — такие же бесстрастные. Может быть, чуть симпатичнее. Но как смешно опасаться их неодобрения. Ведь приличную зарплату они ценят куда выше морали господ.

С языка готов был сорваться вопрос: сколько лет он провел в Англии — год, пять? Дворецкий тоже говорил с акцентом. Интересно, когда француз начинает изъясняться без акцента? Однако прежде чем Энн успела спросить, лакей повернулся и вышел. Она аккуратно открыла скрепленный печатью конверт.

«Дорогая мисс Эймс!

У меня не вызывает ни малейших сомнений, что вы меня не помните. Тем не менее я являлся близким другом ваших родителей. Они часто гостили у меня, пока нездоровье не приковало их в постели. Пожалуйста, примите мои соболезнования, какими бы они вам ни показались запоздалыми. Мое собственное здоровье слабеет и не позволяет выезжать из дома, иначе я бы засвидетельствовал вам сочувствие лично.