Энн почувствовала, что тонет. В его жаре, в его аромате, в его дыхании, в его вкусе… День перешел в ночь, наступающее утро в день, перепутав прошлые и настоящие наслаждения. Энн ухватилась за реальность их диалога.

— Ты ни разу ни испытал близости в сексе или дружбы с женщиной?

Он отпрянул, жар отхлынул от ее лица, и теперь ее губы овевал прохладный утренний воздух. Пораженная внезапной переменой, Энн подняла глаза.

— Извини, я не имела права спрашивать.

— Я же сказал, можешь спрашивать о чем захочешь. — Уголки его губ дернулись. — Да, у меня была такая связь. Однажды, давным-давно.

Энн почувствовала легкий укол ревности.

— И что случилось потом?

— Она умерла, — бесстрастно ответил Майкл.

— Мне очень жаль.

В глазах Майкла промелькнуло удивление, словно ему ни разу не попадалась способная на сострадание женщина.

— Ты серьезно?

— Правда.

Наверное, она была исключительной женщиной, если заслужила любовь такого человека, как он.

— И не расстроилась, узнав, что я любил другую?

— Конечно, нет. С какой стати?

— А ты когда-нибудь любила кого-нибудь?

Энн встретилась с ним взглядом — сердце ее бешено застучало в груди.

— Один раз, очень давно.

Мимолетная грусть омрачила его лицо.

— Что с ним произошло?

— Не знаю.

Энн действительно не знала, что все эти восемнадцать лет происходило с Мишелем д'Анжем. Стряпчий не сообщил, что у него появились шрамы и что у него есть собственность в Лондоне и Йоркшире.

И еще не сообщил, что мужчина, некогда заслуживший громкое прозвище за свое умение удовлетворять женщин, пять лет не занимался своим ремеслом.

Прежде чем она успела предугадать намерения Майкла, он стащил с нее покрывало. Инстинкт взял верх: Энн потянулась за бархатным одеялом и за шелковой простыней, но упустила и то и другое. Она держалась изо всех сил, не желая поддаваться смущению, и не пыталась прикрыться руками. Он не имел права смотреть на нее в свете немилосердных солнечных лучей.

Черные густые ресницы прикрывали его глаза, когда Майкл исследовал ее наготу. А Энн невольно следила за его взглядом.

Ее соски потемнели и припухли, а груди по сравнению с ними казались невероятно белыми. Но не выглядели так, будто принадлежали старой деве. Скорее женщине, познавшей мужскую страсть.

— Женская грудь дает мужчинам наслаждение, — донеслось до нее, он дотрагивался до нее мучительно бережно, как до хрупкой драгоценности. — Женщину надо ценить. Это важнее, чем удовлетворить клиентку.

Под тяжестью его руки сердце Энн снова неистово забилось. Она видела его шрамы — мясистые рубцы — и ощущала их собственной кожей. Края твердые и горячие. Но и ее соски под его ладонью тоже твердые и горячие. И рука и соски часто поднимались в такт его дыханию. Две плоти сливались в одну.

— Мужчина любит мягкость. — Подушечкой пальца Майкл осторожно коснулся соска и вдавил его внутрь. — И твердость.

Грудь Энн пронзило острое наслаждение.

Майкл резко убрал палец, и сосок вернулся на свое место — еще более напряженный и припухший. Энн отвела взгляд от явного свидетельства своего возбуждения. Его лицо потемнело, густые ресницы легли на нетронутую ожогами кожу под глазами. Черные волосы, искрившиеся в солнечных лучах, скрыли шрамы на висках.

— Ты видела, как дети сосут матерей, и воображала, что мужчина так же сосет твои груди. — Голос Майкла звучал приглушенно. — Близость надо создавать, мужчины тоже к ней стремятся. Вот почему они сосут женщин. — Его ресницы медленно поднялись. В глазах отразилось такое желание, словно он терял самообладание. — Почувствуй биение моего сердца у своей груди, под своей ладонью.

Энн ощущала жар на ладони в том месте, которого ночью касался его член.

— Я слышу биение твоего сердца, погружаясь в тебя.

Слова Майкла вызвали сладостные воспоминания о робких поглаживаниях, о настойчивых толчках.

— Я говорю тебе то, чего не говорил ни одной другой женщине. Признался, что нуждаюсь в ласке. Сказал, что хочу быть желанным, несмотря на шрамы. В этом я никогда не признавался ни одной женщине. Я продажный по профессии. Ты старая дева по семейному положению. Были бы мы другими, так и не встретились бы здесь. Но я стремлюсь к большему — чтобы мы в конце концов остались мужчиной и женщиной.

Энн не хватало воздуха, она не могла вымолвить ни слова.

— Прошу в последний раз: оставайся со мной, Энн Эймс. Иначе всю оставшуюся жизнь ты будешь жалеть о своем отказе.

Жалость! Какое отвратительное слово. Энн надеялась, что никогда больше не испытает этого чувства.

— Я не смеюсь… часто, — пробормотала она.

— Я тоже.

— Никогда не стремилась к тому, чтобы остаться старой девой.

— А я не хотел, чтобы ты меня покупала.

— А ты когда-нибудь жаждал женщину так сильно, чтобы касаться себя самого? — неуверенно спросила Энн.

— О да! — Майкл принялся пощипывать ее сосок, лишая Энн остатков разума. — Неоднократно…

От груди к животу металось удивительное ощущение: то ли наслаждение, то ли боль. Столько обещано, надо лишь решиться.

— Ты касался своей груди?

Фиолетовые радужки поглотили черную глубину его зрачков.

— У мужчин те же потребности, что и у женщин.

Энн остановила взгляд на его обезображенном шрамами пальце, который ласкал ее грудь, и на своем потемневшем соске. И представила, что ласкает его так же, как и он ее.

Пробует на вкус.

Целует.

Посасывает.

Чувствует губами его сердцебиение.

— А если бы мы стали любовниками… чего бы ты хотел от меня?

— Всего.

Энн тяжело вздохнула.

— Французы правда занимаются тем, что ты делал сегодня утром?

Внезапно рука исчезла, и на грудь повеяло холодком. Жар, следуя за его пальцами и взглядом, опустился к низу живота. Энн машинально развела ноги, и жар проник глубоко внутрь. Майкл настойчиво стремился в нее, но неожиданно ослабил напор. Его средний палец был влажным, и с него тянулась розовая ниточка. Энн почувствовала на себе его взгляд. Майкл следил, как она изучала свидетельства ночных безумств.

— Когда дело касается удовольствий, французы чрезвычайно практичны. — Голос Майкла стал низким и хриплым, — Они не столь привередливы, как англичане.