грабежа – всегда купец. А затем рыцарь имеет обыкновение,

которое горожанину тоже очень не нравится: он крепко следит

за тем, чтобы его крепостные крестьяне, которые тем ему

нужнее, чем хуже идут у него дела, не убегали в город. А городу,

опять-таки в это время, особенно нужны люди: он колонизуется,

привлекает к себе всяких людей. И не просто привлекает, а

приманивает. В городе крестьянина прячут от розысков его

31

помещика, и если в течение года с днем помещик его не найдет,

он становится свободным: «городской воздух делает

свободным». А рыцарь своего крепостного ловит, ищет,

устраивает неприятности городу, который подозревает в

укрывательстве. Вот почему горожанин не любит рыцаря, и вот

почему рыцаря не любит городская литература. Крестьянин,

когда он оседает в городе, ускользнув от помещика, перестает

быть крестьянином, а когда он обрабатывает на оброке свой

участок, принадлежащий помещику, он – враг. Крестьянин

снабжает город хлебом, вином, мясом, фруктами и т. д.

Еженедельно, а потом и ежедневно он везет на городской рынок

свой товар. И, естественно, дорожится. Горожанам это не

нравится. Городская литература, угождая вкусам своих

потребителей, открывает в крестьянине то глупость, то

мошеннические наклонности, то обжорство, то жадность –

порою по нескольку из этих непохвальных вещей зараз.

Крестьянин почти всегда высмеян, и высмеян жестоко.

Духовенство тоже не пользуется симпатиями в городе. С

белым духовенством, представителем казенно-церковной точки

зрения, горожанин, который очень рано начал искать свою

собственную религию, независимую от ортодоксальной, был не

в ладах очень давно. Духовные наставления священника его

совсем не удовлетворяли. Поэтому плата за требы, которую тот с

него взыскивал, представлялась чрезвычайной и раздражала.

Сложнее были отношения с монахами. Несколько десятилетий

после Франциска Ассизского между миноритами и горожанами

отношения были хорошие. Францисканство пришло в город как

легальная смена ересям и само было так густо пропитано

элементами ереси, что горожане, искавшие в ересях исход

свободному и религиозному чувству, радостно его

приветствовали. Но как раз к тому времени, когда составляется

первый новеллистический сборник в Италии, «Novellino»,

гармония между горожанами и францисканством кончилась.

Францисканские монахи забыли к этому времени заветы своего

патрона. Обмирщение производило опустошительные набеги в

их рядах. Земные помыслы, земные прельщения овладели ими.

Нищенствующие монахи превратились в «волков», которые не

только нарушали чрезвычайно неприятным образом бытовую

семейную гармонию, но и наносили прямой материальный

ущерб своим надувательством. Про других монахов нечего и

говорить. Они гораздо раньше, чем нищенствующие, потеряли у

32

горожан всякий кредит и лишились последних симпатий. Кроме

этих причин вражды к монахам была и другая. В городах не

умерли еще воспоминания о тех временах, когда сеньором

города был епископ, когда он при помощи своего клира, своей

рати белого и черного духовенства, управлял городом и старался

высасывать соки из горожан. Одних этих воспоминаний было

бы достаточно, чтобы поселить вражду к представителям

духовной власти.

Если говорить об общей житейской философии, которая

проводится в новеллах, то ее можно формулировать как

прославление удачи. Удача дается энергией, умом, ловкостью,

изворотливостью. Удачи никогда не бывает там, где вместо всех

этих качеств лень, глупость, ротозейство. Эту житейскую

философию создал город, то есть коллектив людей, обладающих

всеми необходимыми качествами для удачи. И в рассказах о

животных, где прославляется хитроумный Ренар-Лис, и в

новеллах, полных насмешки над обманутыми мужьями, над

обойденными простаками, – всюду мы встречаем одни и те же

максимы, которые в совокупности становятся чем-то вроде

системы моральной философии. Это очень реалистическая

мораль. Ее категорический императив совсем не похож на

кантовский. Десять заповедей и иные канонические системы

морали забыты или отрицаются. При охоте за удачей

рекомендуется средствами не стесняться. Средства все хороши,

лишь бы цель была достигнута. А тог, кто зевает или плохо

думает и становится из-за этого жертвой какого-нибудь ловкача,

тот виноват сам, и так, значит, ему и нужно.

В итальянском городе XIV–XV веков не могло быть другой

житейской философии, и она достойно завершает ту идеологию,

которую мы находим в новелле.

IX

Таковы сюжеты и социальные тенденции новеллы как

типичного городского жанра. Поджо усвоил себе и то и другое,

потому что сам был типичный горожанин. Но он внес туда и

свое. Тут второй вопрос, который возникает при изучении

«Фацетий». В чем заключалось то новое, что внес Поджо в

городской рассказ? Это была форма. Поджо в двух отношениях

отошел от установившейся формы новеллы. Он писал не по-

33

итальянски, а по-латыни и при композиции стремился к

предельной краткости.

Предисловие к «Фацетиям» объясняет, почему Поджо избрал

латинский язык. Он хотел попробовать, можно ли поднять

городской жанр – его сюжетом он считал «низменные вещи»,

resinfimae, – до той ступени важности, чтобы он не

дисгармонировал с латинским языком. И еще, можно ли

латинскому языку сообщить такую гибкость, чтобы он оказался

способным передавать вульгарную уличную сценку в народном

квартале маленького городка, перебранку женщин легкого

поведения, эпизоды, связанные с отправлением самых грязных

функций организма, – словом, все, что с такой красочностью

воспроизводили итальянские новеллы. Поджо чувствовал, что

латинский язык эту операцию выдержит, не впадая в пошлость.

Именно Поджо, который был чужд идолопоклонства перед

античным миром и который при всех своих гуманистических

увлечениях не забывал, что довлеет дневи злоба его, который не

был ни буквоедом, ни доктринером, мог это почувствовать.

Через Поджо итальянская литература попробовала дать толчок к

развитию латинского языка, и то, что начали «Фацетии»,

продолжалось в романе Энеа Сильвио Пикколомини («Historia

de Eurialo et Lucretia»), в стихотворениях Джовиано Понтано, в

сочинениях Полициано. Латинский язык, сохраняя всю свою

элегантность и лишь отбрасывая преувеличенную риторическую

красивость, сделался гибок и эластичен настолько, что стал

совершенно свободно говорить о самых современных вещах, о

таких, которых римляне не могли даже предчувствовать.

Полициано подробно описывал по-латыни часовой механизм.

Латинский язык отчасти сделал обязательной и иную

композицию новеллистического материала. Как латинская

книга, «Фацетии» были опытом. Опыт требовал сдержанности и

осторожности. Латинский язык вынуждал на некоторое хотя бы

равнение по античной литературной традиции («Апофтегмы»

Плутарха, сборник Валерия Максима). Отсюда краткость

«Фацетии». На краткость тем более было легко решиться, что

она имела образцы и в итальянской новеллистике. «Cento

novelle antiche» большей частью коротенькие. Среди новелл

Саккетти имеются сборные, составленные из нескольких

остроумных ответов одного и того же лица (напр., Nov. 41),

которые, если разложить их на отдельные эпизоды, как это

делает у себя Поджо, превратятся в такие же крошечные

34

«рассказики», как и в «Фацетиях». Во всяком случае, для

«Фацетии» краткость типична. Сюжет развертывается с

молниеносной быстротой. Действующие лица в большинстве