98

ная ситуация супруга, и он легкомысленно готов нести все её внутренние затруднения.

Я конечно остаюсь у Вас обедать, как раньше бывало у Вашей матушки. У себя за столом Вы очаровательная хозяйка и мы с Алексеем искренне любуемся Вами. Алеша достает бутылку вина и предлагая тост за наш «триумвират» тут же решает, что мы обязательно сегодня же, все втроем, едем к Вам на дачу в Лунево. Он почти месяц не видел меня и чувствует решительную потребность в нескольких «шприцах бытия». Однако до поезда остается сорок минут, а обед еще не кончен. Алеша легкомысленно решает спокойно допить кофе и ехать в автомобиле. «Правда по нашим средствам это почти безумие», весело прибавляет, он, с каким то забавным жестом по Вашему адресу, «но, во-первых, я благородный потомок московских Тит Титычей, а, во-вторых, где-то у Ничше сказано, что нет любви без безумия, но нет и безумия без смысла».

Мы вызываем автомобиль, допиваем кофе и добрыми европейцами, любуясь прекрасным днем, дружно и весело катим в Лунево.

Вечер, — я не буду подробнее напоминать Вам его, он не сыграл в истории нашей любви никакой роли — проходит в тех же оживленных тонах радостной дружеской встречи.

Совсем иным было следующее утро. Проснувшись рано я вышел на балкон. Стояло скромное, русское, майское утро. Взяв было со стола

99

свежий номер «Русских Ведомостей», я не распечатав положил его обратно и сошел в сад. Выйдя за калитку я сел на скамейку. Внизу в долине ласково голубела туманная излучина реки. На том берегу нежно зеленели молодые овсы, лиловела свежая пашня.

У меня за спиной послышались легкие шаги. Я обернулся и поднялся Вам навстречу.

Тихая и ясная, как пробудившее Вас весеннее утро, Вы медленно приближались ко мне. «Здравствуйте, Николай Федорович, ну как Вы спали»? ласково прозвучало Ваше приветствие. «Спасибо, прекрасно». — «Самовар уже подан, но, я думаю, мы минутку подождем Алешу» предложили Вы, опускаясь на скамейку и набрасывая на плечи легкий шелковый шарф. Мы сидим рядом, Вы что-то рассказываете мне. Временами Вы подымаете на меня Ваши глаза: все те-же изумительно правдивые глаза всех Ваших милых детских фотографий. Я рассеянно слушаю, что Вы говорите, но напряженно прислушиваюсь к подымающемуся в душе новому таинственному ощущению Вас: — к ощущению еще не растраченной, еще колышущейся под синим шарфом ночной теплоты Вашего тела, и свежести речной воды на Вашем бледном, утреннем лице, к ощущению хрупкости и чистоты Вашей бессонной ночи, проведенной под одною кровлею со мною и настороженной быстроты Вашего раннего, девичьего вставания.

Наталья Константиновна, вспоминая всею, воть

100

сейчас заново хлынувшей в душу тоской по Вас, как мы сидели с Вами тогда на скамейке, я недоумеваю, как я мог уехать заграницу не зная, не чувствуя, что неизбежно полюблю Вас. Ведь Вы были так близки мне, так бесконечно близки, как каждую Божью весну бывают заново милы душе: прогревающаяся земля и первые ландыши невинные и тревожные...

Последние дни перед моим отъездом мы с Вами подолгу проводили вместе. Со свойственною Вам душевною внимательностью и хозяйственною распорядительностью, собирали Вы меня в дорогу: закупали кой какие вещи, помогали укладывать остающиеся в Москве книги... Делали Вы все это легко и незаметно, и такие непокорные в общении со мной, вечно пропадающие куда-то, ни во что не укладывающиеся вещи беспрекословно и быстро слушались Ваших зорких глаз и точных рук.

Утром в день моего отъезда, Вы, как все последние дни, были у меня.

Когда дюжие Ступинские ломовые вынесли последние ящики, нам обоим — не правда ли, Наталья Константиновна, ведь обоим — стало как то очень грустно.

Почему? Не потому ли, что у нас отнималось житейское оправдание нашей лирической вины?

Вы стали собираться домой. Я вышел с Вами проводить Вас до дому. Дойдя до Вас мы повернули обратно к Никитинским воротам. Как

101

медленно мы с Вами ни шли, к Никитинским воротам мы все-же скоро пришли.

Как долго мы с Вами не ждали обязательно пустого трамвая, пустой трамвай все-же неожиданно быстро пришел.        

Наше прощанье было быстро и пусто. Я вскочил на заднюю площадку. Раздался звонок, трамвай вздрогнул и двинулся вниз по бульвару. Вы как прикованная застыли на месте.

Если бы Вы знали, Наталья Константиновна, как печальны, в первую секунду трамвайного бега были Ваши глаза, как печальны во вторую — Ваши прощающиеся не постившияся руки, как печальны в последнюю — тающие конкуры Вашей фигуры, той Вашей утренней фигуры, в синем костюме, в большой шляпе, в светлых весенних перчатках!

Вечером на вокзале собралось довольно много людей: — из всех друзей и добрых знакомых не было только Вас одной. Приехавший одним из первых Алеша передал мне Ваш привет и сообщил от Вашего имени, что Вы еще за обедом собирались ехать с ним, но к вечеру почувствовали себя не совсем здоровой и решили остаться дома. Странным образом и он и я были в тот вечер одинаково уверены, что головная боль единственная причина Вашего не приезда на вокзал. А Вы, Наталья Константиновна, были-ли Вы тогда так же уверены в этом, как я сейчас уверен в обратном?

Ну вот, Наталья Константиновна, я и напи-

102

сал Вам историю нашей любви. Быть может она покажется Вам историей того, чего никогда не было. Мне будет это очень больно, но придется покориться. Мое глубокое убеждение в присутствии мечты в воспоминаниях лишает меня, к сожалению, возможности защищать в своем лице беспристрастие Пимена.

До скорого свидания, родная. На днях через Вильну еду в Москву.

Шлю Вам весенний привет и целую Ваши милые, прошлогодние руки.

Ваш Николай Переслегин.

Гейдельберг 25 февраля 1911 г.

Дорогая Наталья Константиновна, собственно говоря, я должен был уже вчера покинуть Гейдельберг, но не покинул его, потому что, сидя перед открытыми чемоданами, не столько укладывал в них свои вещи, сколько перелистывал любимые книги, перечитывал старые письма и пересматривал фотографии: путешествовал, одним словом, не в даль, а в прошлое и вечность.

Ах эти несвоевременные путешествия, как часто они уже мешали моему продвижению по рельсам жизненных необходимостей!

Что делать? — я неисправимый романтик, и притом, к сожалению, романтик самого подозрительного типа: не столько жрец героической мечты, сколько жертва расслабляющей мечтательности. В качестве последнего, я и оказался вчера

103

вечером в момент отхода поезда на Берлин в плену у своих беспорядочных размышлений над беспорядком своей комнаты. Вам это странно, Наталья Константиновна, но согласитесь, есть что-то совсем особенное и истощающее душу в облике покидаемого нами жилья.

Пока ваша комната имеет свой обычный, будничный вид, пока ваши вещи, обезличенные её деспотическим порядком, молчат по своим местам, вы не чувствуете вокруг себя их сложных и своеобразных душ. Но стоит вам внести чемоданы, как все внезапно меняется. Десяток любимых книг, задумчиво молчавших на полке, вдруг заполнят и пол и постель и стулья: несколько связок писем, целомудренно таившихся в глубоких ящиках письменного стола, лежат уже и на самом столе и на комоде и на окнах. Откуда то появляются забытые фотографии, светлые весенние перчатки (если вы переезжаете зимой) или свитер и шлем (если вы переезжаете летом) давно умершие часы со сломанной стрелкой, настольный календарь с отметками предстоявших к исполнению и не исполненных вами обязательств и, наконец, если вы человек, не лишенный благородной сентиментальности, увядшая роза или пробка от шампанского с дружеской надписью на ней.