– Чему вы смеетесь? – подозрительно спросил Бойлен.

– Потому что я здесь, а могла бы быть совсем в другом месте.

– Вы должны чаще пить, – заметил Бойлен, похлопав ее по руке своей твердой сухой ладонью. – Вам это идет. Вы такая красивая, детка, красивая, красивая.

– Мне тоже так кажется, – сказала Гретхен, и теперь уже рассмеялся Бойлен. – Но только сегодня, – смущенно поправилась она.

Когда официант подал кофе, Гретхен была совсем пьяна. Поскольку с ней никогда раньше такого не случалось, она не понимала, в чем дело, и сознавала лишь, что все краски стали ярче, река внизу окрасилась кобальтом, а заходившее над далекими утесами солнце отливало ослепительным золотом. Все, что попадало ей в рот, отдавало летом, а мужчина, сидевший напротив, из незнакомца и ее хозяина превратился в самого лучшего, близкого друга. Его симпатичное загорелое лицо было добрым и светилось искренним вниманием, прикосновения его рук несли доброжелательность, его смех был заслуженной наградой ее остроумию. И она могла поделиться с ним всеми своими секретами, рассказать о самом сокровенном.

Она рассказывала ему разные забавные истории из жизни госпиталя: про солдата, которому восторженная француженка, приветствуя войска союзников, вступавшие в Париж, попала в глаз бутылкой, и его наградили «Багряным сердцем» за то, что у него появилось двойное видение при исполнении служебных обязанностей; и про медсестру и молодого солдатика, которые каждую ночь занимались любовью в машине «скорой помощи», пока однажды ночью машину не вызвали к больному и их увезли совсем голыми в Поукипси.

Рассказывая об этом, она все больше преисполнялась сознания своей уникальности – такая интересная особа, которая ведет такую разнообразную, полноценную жизнь. Она рассказала о том, с какими столкнулась проблемами, когда в последнем классе школы играла Розалинду в «Как вам это понравится». Мистер Поллак, режиссер, ставивший спектакль и видевший с десяток Розалинд на Бродвее, сказал, что она будет преступницей, если загубит свой талант. А за год до этого она играла Порцию и какое-то время думала, не получится ли из нее блестящего адвоката. Она считала, что женщины в наше время должны заниматься чем-то серьезным, а не выходить замуж и сидеть дома с детьми.

Она была намерена посвятить Тедди (когда принесли десерт, мистер Бойлен был для нее уже просто Тедди) в свою величайшую тайну, не известную ни одной живой душе: как только кончится война, она уедет в Нью-Йорк и станет актрисой. Она прочитала ему монолог из «Как вам это понравится». Язык у нее слегка заплетался от двух бокалов «Дайкири», вина и двух рюмочек «Бенедиктина». Тедди почтительно поцеловал ей руку, и она приняла это как должное, радуясь изяществу игривой цитаты.

Согретая неослабевающим вниманием своего кавалера, она чувствовала себя блистательной, яркой, неотразимой. Она расстегнула две верхние пуговицы платья. Пусть видят, как она прекрасна. Впрочем, в ресторане действительно было безумно жарко. Она говорила о вещах, о которых не принято говорить, произносила вслух слова, которые до этого видела только написанными на заборах. Она достигла полной раскованности – привилегии аристократов.

– Я вообще не обращаю на них внимания, – ответила она на вопрос Бойлена о мужчинах, работающих с ней в конторе. – Суетятся, как щенки. Провинциальные донжуаны. Сводят тебя в кино, угостят мороженым, а потом в машине лезут целоваться, лапают, сопят, как подыхающий олень, пытаются просунуть язык тебе в рот. Нет, это не для меня. У меня другие планы, я не спешу! – Она резко поднялась из-за стола. – Спасибо за восхитительный обед. – И после паузы добавила: – Мне нужно в туалет. – Никогда раньше она не осмелилась бы сказать такое ни одному мужчине. Хотя иной раз в кино или на вечеринках у нее чуть не лопался пузырь.

Тедди тоже встал.

– В холле первая дверь налево, – подсказал он. О, Тедди всегда все знает, он везде как дома.

Она пошла через зал, удивляясь тому, что он, оказывается, опустел. Она ощущала на себе взгляд светлых умных глаз Бойлена и шла намеренно медленно. У нее хорошая осанка – она знала это. У нее длинная белая шея и пышные волосы. И она знала это. У нее тонкая талия, округлые бедра и красивые ноги. Она все это знала и потому шла медленно – пусть Тедди все видит и запоминает.

В туалете, взглянув на себя в зеркало, она стерла с губ остатки помады. «У меня большой красивый рот, – сказала она своему отражению. – Почему же я, дура, крашусь, как старая галоша?!»

Когда она вышла, Бойлен уже расплатился и стоял у входа в бар, дожидаясь ее. Натягивая перчатку на левую руку, он меланхолично смотрел на Гретхен.

– Я куплю тебе красное платье, – неожиданно сказал он. – Пронзительно-красное. Чтобы подчеркнуть поразительный цвет твоего лица и смоль твоих волос. Когда ты будешь входить в ресторан, все мужчины будут падать перед тобой на колени.

Она рассмеялась: красное – ее цвет. Именно так должен вести себя с женщиной настоящий мужчина!

Она взяла его под руку, и они пошли к машине.

На улице похолодало, и Бойлен поднял верх машины. Внутри было тепло и уютно. Они ехали медленно, с открытыми окнами, рука Бойлена, с которой он предусмотрительно снял перчатку, лежала на ее руке на сиденье машины. К сладковатому аромату выпитого ими примешивался запах кожи.

– А теперь скажи правду: что ты делала на автобусной остановке у пристани? – спросил он.

Гретхен хихикнула.

– Ты как-то нехорошо смеешься.

– А я была там с нехорошей целью, – игриво ответила она.

Какое-то время они ехали молча. На дороге никого не было, и они ехали меж окаймлявших дорогу деревьев, попадая то в длинную полосу тени, то в полосу бледной луны.

– Я жду, – сказал Тедди.

«А почему бы и нет?» – подумала Гретхен. В этот замечательный день можно говорить обо всем. Они с Тедди выше банальной ханжеской стыдливости. И она начала рассказывать о том, что случилось в госпитале. Сначала неуверенно, запинаясь, затем все свободнее.

Она описала двух негров, одиноких, увечных, единственных цветных во всем отделении, и как скромно, по-джентльменски держался Арнольд – он никогда не называл ее по имени, как другие солдаты, читал книжки, которые она ему приносила, выглядел таким неглупым, печальным: он ведь был ранен, и девушка, которую он оставил в Корнуолле, ни разу не написала ему. Потом Гретхен рассказала про ту ночь, когда он застал ее одну, в то время как все больные уже спали, и как сделал ей предложение от имени двух мужчин и пообещал восемьсот долларов.

– Будь они белыми, я пожаловалась бы полковнику. Но тут… – Тедди понимающе кивнул, но промолчал и только чуть прибавил скорости. – С того дня я ни разу не была в госпитале, – продолжала Гретхен. – Просто не могла. Я умоляла отца отпустить меня в Нью-Йорк. Мне было невыносимо оставаться в одном городе с человеком, который предлагал мне такие вещи. Но отец… С ним невозможно спорить. К тому же я не могла объяснить ему истинную причину: он поехал бы в госпиталь и задушил бы этих ребят голыми руками. А сегодня… Я вовсе не хотела идти на автостанцию. Ноги сами понесли меня туда помимо воли. Я, конечно, и не думала заходить в тот дом. Наверное, мне просто хотелось выяснить, там ли они и действительно ли есть мужчины, которые способны на такое. В общем, вышла я из автобуса и остановилась на дороге. Купила кока-колы в лавке, сидела и загорала… Конечно, может, я и прошла бы немного через лес. Возможно, даже дошла бы до самого дома. Просто так, из любопытства. Я ведь ничем не рисковала. Если бы они и заметили меня, мне ничего не стоило убежать от них. Они на своих искалеченных ногах едва ходят… – Увлеченная своим рассказом, Гретхен сидела, тупо глядя на свои туфли, и, только когда машина затормозила, с удивлением увидела, что они находятся возле автобусной остановки. Бензоколонка. Мелочная лавка. И ни души.

Машина остановилась возле той самой гравийной дорожки, что вела к реке.

– Это была просто игра, глупая женская игра, – закончила она.