искупила мои ошибки, и могу сказать не кривя душой, что всякий раз, видя, как

он ласкает тебя, я страстно жалела о том, что тебе не принадлежит по праву

то имя, которое ты носил по его доброте. Ты рос, а я так никогда более и не

слыхала о твоем настоящем отце и, не желая ранить сердце мужа, обходила

эту тему молчанием и словно не вспоминала о том, что такой человек когда-

либо существовал. Не могу сказать, что я никогда о нем не думала: природа

научила тебя напоминать мне о твоем отце тысячью безыскусных жестов. Со

временем я подарила тебе двух сестер и брата, чья судьба тебе, без сомнения,

памятна. Всю их жизнь между мистером Колвиллом и мною продолжалась

молчаливая борьба великодуший: я всегда стремилась убедить его, что тебе,

хотя ты и старший, принадлежит лишь справедливая доля моей любви, а он,

не менее ревностно, старался показать мне, что собственные дети не

заставляют его забыть обещания, касающегося тебя. Небо, однако, призвало их к себе.

Между мною и тобой мистер Колвилл поделил состояние, доставшееся нам

ценой этой страшной потери, и хотя ты уплатил дань сыновней

благодарности над его могилой, помни, что она недостаточна, что ты обязан ему всем и

навсегда перед ним в долгу. Твоя юность и та радость, которую испытывал

мистер Колвилл, называя себя твоим отцом, не позволяли мне посвятить тебя

в тайну, столь унизительную для меня и тягостную для него. Однако,

сознавая, что это необходимо, я после его смерти сотни раз решалась на признание

и сотни же раз отказывалась от своего решения. Наконец, мое милое дитя, ты

облегчил мою задачу, решив посетить Англию, и я перенесла твой отъезд с

меньшими сожалениями, ибо надеялась, что там ты обретешь своего

родителя, который имеет на тебя те же права, что и я, и который, я уверена, с гордо-

стью признает тебя своим сыном. Итак, ступай, мой милый Энтони, к лорду

Скрупу, покажи это письмо и скажи ему, ибо я не боюсь сказать это даже

тебе, что я посылаю к нему сына, достойного более благородного имени, чем то,

которое досталось тебе вследствие слабости твоей матери. Скажи ему, что я

не хочу допустить, чтобы он взял на себя обеспечение твоей сестры Гертруды,

так как состояние, которым я владею, уже отказано ей, если она будет жива.

Сделай все, милый мой Энтони, чтобы возместить ей потерю матери, ибо, чтя

память моего мужа, я никогда не увижусь с отцом своих детей: это место

станет моей могилой, здесь, пока жизнь моя не угасла, буду я благословлять

моих дорогих детей и молиться, чтобы на их головы не пали грехи родителей».

— Тщетное желание! — сказала миссис Марлоу. — Удар уже был нанесен.

Представьте себе, милые мои девочки, что ощутила я, читая выражения

столь нежных чувств и понимая, что слова написаны рукой моей матушки!

Нас поместили в разных покоях. Мистер Колвилл, более не муж мой, был

достаточно силен телом, чтобы перенести катастрофу, но дух его надломился

под ее тяжестью. Он впал в глубокую меланхолию и затворился от мира. Я

же, по милости Небес, была в забытьи, сраженная жестокой лихорадкой.

Жизнь моя оставалась в опасности несколько недель, и за это время он

принял решение, которое мое выздоровление дало ему возможность

осуществить. Так как нам обоим недостало мужества встретиться, он сообщил мне

письмом, что ждет лишь моего согласия, чтобы вернуться в свою страну,

распорядиться имением и деньги от продажи его отдать в монастырь, где сам он

намерен принять монашеский обет. Он убеждал меня стойко перенести

несчастье, которое, как явственно было для меня из его письма, сам он вынести не

мог. Сделанный им печальный выбор был также и моим выбором — я

написала ему об этом и умоляла навсегда скрыть от нашей матери роковое

последствие ее умолчания, уверить ее, что мы оба счастливы. Неисполнимая просьба!

Даже если Небеса не лишили бы ее навсегда возможности свидеться с ним,

как мог бы он скрывать столь невыносимую муку? Такая глубокая рана

кровоточит при малейшем прикосновении.

Я пришла в себя, но то отвращение, которое вследствие всякого

разочарования (тем более столь глубокого) завладевает юными умами, делало все, что

меня окружало, непереносимым. Во всей моей жизни для меня существовали

лишь те часы, что я прожила в столь сладостном обмане. Еще до того, как я

покинула свою комнату, был решен брак между лордом Скрупом и леди

Матильдой Говард. Союз милорда с первой по знатности и красоте дамой

Англии был великой радостью для всех, кто любил его. Не имея физических, а

тем более душевных сил принимать участие в торжествах, я удалилась,

сославшись на нездоровье, в Аббатство. Смерть вдовствующей леди Скруп, в

самый разгар празднеств, тотчас положила им конец. Лорд Скруп привез

молодую жену в поместье на время траура. Новобрачная, приветливая и

очаровательная, возымела ко мне дружеские чувства, которые, как это нередко

бывает у благородных душ, возможно, черпали свою силу в постигших меня

несчастьях. Исполненная очарования, каким украшает себя подлинное величие,

леди Скруп обладала прелестной простотой деревенской девушки с сердцем

чувствительным и деликатным и красотой, достойной ее ума. Милорд

боготворил жену, и при ее высокородности и чарах Сент-Винсентское Аббатство

перестало быть, в моих глазах, местом уединения.

Вскоре я получила от брата письмо, в котором он сообщал, что по приезде

на Ямайку узнал о смерти матери во время своего отсутствия; вместе с этим

известием ему были представлены счета на большую сумму, составившую

половину той, за которую он, полагаясь на мое согласие, продал имение. В

самом имени, в самой мысли о матери, пусть никогда не виданной, есть нечто

столь нежное, что среди всех моих несчастий потеря ее поразила меня

чрезвычайно. Сердце мое не находило покоя. Прежде память о том, что удар,

постигший меня, нанесен, хотя и безвинно, ею, придавала мне некоторое

мужество, о котором я не подозревала, пока не утратила его. Есть радость для

утонченных натур в том, чтобы чем-то жертвовать для любимых друзей.

Молчание, которое мы хранили, чтобы оберечь ее от сердечной боли,

уменьшало мою боль — теперь же она возвратилась с новой силой. Добрая леди

Скруп делала все, чтобы смягчить эту боль. Не жалея усилий, она

удерживала меня от задуманного мною ухода в монастырь. При том влиянии, которое

она имела на мужа, ее желания были его желаниями, и он неизменно

присоединял свой голос к ее увещеваниям. Я была в неоплатном долгу перед семьей

лорда Скрупа, высоко чтила его супругу и имела в душе ту склонность к

самопожертвованию, о которой уже упоминала, и потому не могла отказать им.

За такую доброту никакая благодарность не была чрезмерной. Моя невестка,

которая не только не отвергала это родство, но похвалялась им,

пренебрегала, чтобы угодить мне, увеселениями, естественными для ее возраста и

беззаботности, словно она облекла меня властью, словно моя, а не ее воля

управляла семьей. Гости наши постепенно разъехались, и только ее брат, молодой

герцог Норфолк, да еще несколько родственников оставались в поместье.

Дабы убедить моего брата Энтони, что никогда непостоянство не сотрет в

моей памяти те нежные узы, что некогда связывали нас, узы, которые ни

время, ни разум не смогут окончательно разорвать, я изложила ему мотивы

своего поведения и заверила его, что, коль скоро мне не суждено принадлежать

ему, я никогда не буду принадлежать другому. Леди Скруп, не сумев

уговорить меня возвратиться в Лондон, отправилась без меня, прежде добившись

обещания, что я откажусь от мысли о монастыре. Не прошло и трех месяцев