Ермолай вернул взор назад, к смутно знакомой женщине. Та как раз подняла голову, чтобы взглянуть на экран. Он узнал Олю, во сне не удивляясь её внезапно изменившемуся виду: это была Ольга Аникутина, постаревшая на добрый десяток лет. Вокруг глаз собрались морщины, лицо и вся фигура округлились. Эта новая Ольга внимательно смотрела на экран, Харламов перевёл взгляд на него — и в ужасе проснулся…

Ольга лежала рядом с ним, и тихо плакала. Она не дала ему никаких объяснений, и сам он ничего не смог понять. Связывающее их чувствование сейчас передавало только эмоции. Жена испытала какое-то яркое переживание, но к его собственному сну оно прямого отношения не имело. Кое-как он смог успокоить супругу, задвинув яркие впечатления сна в дальний угол сознания. А потом долго не мог заснуть, и, чтобы успокоиться, попробовал воспользоваться прямым чувствованием. У него ничего не вышло, но расстраиваться по этому поводу он не стал, вдруг показалось неважным.

Уже ближе к утру он вдруг вспомнил необычные сны, снившиеся ему ещё в школьные годы. Как раз с появлением Ольги в его доме они прекратились. Он уже плохо помнил те города, посёлки, но вот ощущения от тех снов весьма напоминали сон сегодняшний.

До возвращения Куткова они успели вместе погрузиться в Гволн. Супруга, сколько ни порхала в Песочнице, магического поля не генерировала, чему не удивилась. Гволн всё же был не её миром. А Харламов запустил астральный глаз в Материнский Мир, сразу начав с того места, на котором остановился прошлый раз, и быстро добрался до шоссе. Движение здесь было редким, но возле асфальта он испытал необъяснимую тревогу. Проводить астральный глаз над шоссе ему страшно не хотелось, и он направил его вдоль обочины.

— Твой страх не случаен, — решила супруга, когда он об этом рассказал. — Что-то здесь есть важное, какое-то ограничение. Преодолеешь его — и твоя жизнь изменится.

Ермолай кивнул. Он не решился рассказать ей про свой сон. Да и сама Ольга весь день держалась отстранённо, так что говорили они только о текущих делах. А потом он уговорил супругу погрузиться в Камет — там светило садилось и уже настали холода, но ему требовалось всего пятнадцать секунд.

— Ну, что ты выяснил? — поинтересовалась супруга, покладисто согласившаяся приплясывать вместе с ним на ледяном песке, едва они возвратились.

— Что у меня нет отныне прямого чувствования. Ни в расщепе, ни в Камете. И тебя я чувствую не так, как раньше, только эмоции. Мысленная связь сохранилась, но ведь это совсем не то, что было раньше…

Дочь шамана только головой покачала и решила, что изменения произошли после того, как муж смог запустить астральный глаз в Материнский Мир. Алексей — с ним Ермолай встретился на утренней пробежке вокруг школы — полностью с ней согласился.

— Ты поговори с Лёней. Он навострился задавать неожиданные вопросы. Помнишь, ты говорил, что прямое чувствование не считает Материнский Мир таким же, как все остальные, отчего и все наши вопросы, на этом допущении основанные, оказываются некорректными и остаются без ответа? Так вот, он сумел задать несколько корректных вопросов…

Это значило, что Кутков лучше понимал сущность Материнского Мира. То, что зять с ним не поделился своими открытиями, Ермолаю казалось естественным. Он даже допускал, что Материнский Мир для Куткова — совсем не то, что для него. Возможно, что каждый из них играл в свою игру, пусть она и была для них в чём-то общей. Ольга, получалось в такой схеме, была просто женой Харламова, она вообще своих целей не имела, не была, возможно, даже персонажем Большой Игры.

— А ты, Лёха, чего хочешь добиться? — мастер остановился на вершине сопки, куда они с разбега взобрались, почти не снижая скорости.

— Да я уже всего добился, чего только мог. Сам посуди — я фактически состою оруженосцем при трёх воинах Блеклой Радуги. Вы меня даже в мир второго уровня с собой брали. Будет, о чём вспоминать на старости лет.

— Какие ещё воины Блеклой Радуги? — изумлённо воззрился на друга Ермолай.

— Ты. Ольга. Лёня, — загнул пальцы Константинов, и для надёжности их ещё раз пересчитал. — Трое, точно. Вы теперь состоите в их братстве. Они друг друга братьями считают. То, что вы сделали, спасая Ингу, как раз и есть деяние, достойное воинов Блеклой Радуги. Титулов и повязок тебе никто за это не даст, но в памяти народной ты уже остался.

Они сбежали вниз, и через лес, взмыленные, подбежали к воротам школы, где уже раздавался звон мечей. Фехтовальщики приветствовали их радостными криками — большинство из них считало ребят своими, отдавая должное их умению работать клинками и стрелять из лука. Перемена статуса школы имела и положительную сторону — лимит воды на помывку в душе был значительно увеличен. И нельзя сказать, чтобы школяры об этом жалели.

В душе он быстро пересказал свой сон. Константинов счёл, что сон его — не случайность, он стоит в знаменитом ряду: глаза Чжань Тао, подсказавшие путь в миры третьего уровня, огромная авторучка на столе, побудившая группу укрыться в двадцать третьем мире. Он порекомендовал Харламову чаще перед сном задаваться глобальными философскими вопросами.

— Я Оле ничего говорить не стал. Она и так была расстроена. Не идёт у меня из головы её облик…

— Может, ты будущее видел. Или другое настоящее. Не припомнишь, что там было на экранах?

— Вот как только я решил к ним приглядеться, сразу проснулся. Должно быть, подсознание мне это категорически запрещает. Да, подсознание… или Игрок?

Они спускались в нижние ярусы подземелья, прихватив с собой керосиновую лампу. Пятым с ними шёл Сашка Богачёв, его взяли для усиления и последующей охраны. Сашка приглашению обрадовался, хотя сам выбор мира его удивил. Кудлаот был ему известен по отчётам: практически безжизненный, а дневная температура вообще исключала длительное пребывание на поверхности.

— Ерёма, а ты изменился. Ты, если смотреть с точки зрения слышащего, как бы выцвел. Ни глубины в тебе, ни краски. Защита такая?

— Настроение такое, Саша, — миролюбиво ответил мастер.

Он припомнил, что сам некогда обратил внимание на подобные приметы Чжань Тао, и настроение упало ещё больше. Однако в Мокром зале привычно собрался, сосредоточился на нужном образе и намекнул остальным, чтобы они вкладывали свою силу, а он позаботиться о точности. Чувства сжатия на этот раз он даже не заметил.

Неровный потолок сверкал в отражённом свете красноватым отливом. Поглядев в сторону входа, можно было с непривычки ослепнуть — так сияли освещённые солнечным светом скалы снаружи. Но жарко не было, а от стен ощутимо веяло холодком.

— Спасибо, Саша, можешь возвращаться, — поблагодарила Ольга.

— Я посижу немного. Сейчас глаза привыкнут, подойду ко входу, со временем определюсь.

— Как скажешь, — улыбнулась Аникутина и отошла вглубь пещеры.

— Можешь не стараться, сейчас четыре часа пополудни, если переводить на наши понятия. Мы все в этом мире чувствуем и время, и пространство, — тихо сказал ему Ермолай. — Выйдем мы отсюда через шесть часов нашего времени, за час дойдём до точки. Еще полчаса — на поиски другой пещеры, а там пробьём "шахту" в Алатау-три и сразу назад. Через семь часов жди нашего возвращения. Да, ты теперь сможешь стать проводником в Кудлаот, тебя, скорее всего, окруженцы к себе пригласят, им этот мир интересен.

Сашка пожал плечами. Его вполне устраивала нынешняя работа, а летом он собирался окончательно перебираться в заповедник, к Марине.

— Тогда я через шесть часов появлюсь, дойду с вами до "шахты".

Тут он был прав и Ермолай кивнул, соглашаясь. Сашка исчез — лишь облачко пыли поднялось с растрескавшегося камня, мастер мысленно проследил его перемещение и вдруг обнаружил, что неким внутренним зрением иначе воспринимает окружающие миры. Он как будто стал сразу огромным, озирая с высоты своего роста все общие миры сразу, разгороженные тонкой плёнкой Края. Его тела были как две ноги — одно в Кудлаоте, другое в расщепе. И он, если бы только захотел, мог сейчас шагнуть в любой мир. Внизу, под слоем общих миров, располагались миры второго уровня, их он только чувствовал, а над головой клубились, подобно тучам, разноцветные пузыри приват-миров. Какие-то были для него прозрачны, другие — нет. Картина была завораживающей. Ощущения, которые он испытал в эти минуты, словами человеческого языка описать было невозможно.